— О, будь он проклят! Будь проклят! Пусть черные демоны вечно терзают его желаниями, которых невозможно исполнить! Пусть плоть его горит в корчах бессильной, неосуществимой похоти! Богиня, молю тебя…
— Ну нет, Тамилла, к мольбам таких плохих слуг, как ты, богиня никогда не склоняется. Насколько мне стало известно, этот русский скоро будет обладать Чандрой уже не как любовник, а как супруг и повелитель. Так что его желания вполне осуществимы. А вот твои… Твои едва ли исполнятся — если ты, конечно, сама не приложишь руку и не поможешь богине.
— Господин! Целую твои ноги! Ты снова поверил мне? Я сделаю все, все, ты увидишь…
— Пусть это увидит богиня. Ты должна заслужить ее благосклонность, и только потом — мою.
— Ты позволяешь мне удалиться?
— Ну что ж, иди. Нет, постой. Я не хочу, чтобы ты делала это сама.
— Конечно, я возьму с собою самых надежных слуг Кали.
— И еще одного ненадежного. Ты понимаешь, о ком я говорю?
— Господин мой, ты велик, ты мудр, я не выйду из воли твоей, но неужели ты решишься вновь обратиться к помощи этого отступника?! Ведь именно он…
— Тамилла, я хочу, чтобы ты заставила его помогать тебе. Он должен послужить Баване-Кали — и осквернить себя перед той, другой, которой он поклоняется.
А теперь ступай. И если неудача постигнет тебя, не возвращайся. Лучше убей себя сама.
— Я вернусь!
День установился страшно знойным; солнце накалило скалы до того, что они жгли ноги даже сквозь подошвы сандалий, а в тени в лицо ударяла густая раскаленная влажность. Два или три раза путникам встречались ручьи, в которых они с наслаждением омывались и утоляли жажду. Последний раз залезли в воду прямо в одежде, но облегчение получили ненадолго: очень скоро обезумевшее солнце вновь высушило легкую ткань.
И когда впереди, на холме между деревьями, показались неясные очертания какого-то белого мраморного строения, единодушный вздох облегчения вырвался у путников, и каждый поглядел вверх почти с восторгом и благоговением.
На холм, впрочем, предстояло еще взобраться! Он был высокий, но довольно отлогий. Казалось, стоит лишь взбежать на него… К изумлению и ужасу путников, теряющих последние силы, им пришлось «взбегать» не меньше двух часов. Густо поросший травой, которую нельзя назвать иначе как атласной, отлогий холм оказался до того скользким, что пришлось чуть ли не ползти, цепляясь за траву и кусты, чтобы каждую минуту не скатиться назад. И когда подъем наконец остался позади, у всех было такое чувство, будто они взобрались на стеклянную гору.
— Это… это нарочно! — тяжело дыша, выговорил Реджинальд. — Чтобы к ней… на коленях, унижаясь… проклятая ведьма! Затаилась в своем логовище!
«Логовище» оказалось довольно хорошо сохранившимися развалинами древнего храма, однако Нараян торопливо остановил Бушуева, уже готового храбро взбежать на площадку между колоннами:
— Говорят, никто не смеет ступить сюда без позволения Кангалиммы. Говорят также, будто всякого ослушника немедля наказывают боги, насылая на них безумие.
— Как вон на этих? — спросил Бушуев страшным шепотом, указывая на трех человек — черных от солнца, худых, как скелеты, с седыми как лунь гривами, голых и весьма древних, застывших у подножия храма в таких странных позах, что их вполне можно было принять за порождение полуденного бреда — или и впрямь душевнобольных, одержимых.
Один из них стоял, упираясь в землю только одной правой ладонью: вытянулся головой вниз и ногами вверх. Тело его было так же неподвижно, как если бы это был не живой человек, а сухой древесный сучок.
— Балаган… — прошелестел потрясенный Бушуев. — Ему бы в балаган, сердешному, — экую кучу денег мог бы огрести!
— Многолико счастье аскета, как говорят мудрецы! — пожал плечами Нараян, однако Бушуев, не слыша, продолжал причитать:
— А этот… этот еще чище!
«Этот» стоял на одной ноге на круглом, вершка в три шириной, камешке, поджав одну ногу под животом и выгнув все тело назад дугой. Обе руки были сложены ладонями вместе и воздеты как бы в молитве. Он казался приклеенным к своему камешку. Почти невозможно было сообразить, как человек способен принять такую позу, а главное, удерживать ее.
— Ну а этот, надо думать, пуще всех перед старой ведьмой провинился! — всплеснул руками Бушуев и указал на третьего старика, который сидел, поджав под себя ноги… но как он мог сидеть на обычной бамбуковой палке вышиной в два фута?! Руки его были переплетены пальцами за шеей, а ногти глубоко вросли в верхние части рук.
— Юродивые, убогие! — часто закрестился Бушуев. — Страдальцы болезные…
— Это факиры, отец, — подала голос Варенька, и тот оглянулся на нее недоверчиво:
— Факиры! Полно врать! Не видал я факиров в Ванарессе?! Станет мужик на базаре, веревку вокруг пальца обернет, потом уткнет конец в землю — она и стоит, будто каменная. Мальчишка для потехи по этой веревке лезет, что по дереву. Но эти!.. — Он покачал головой. — Настоящий балаган, А ведьма-то где ж? О… О господи!
Жгучий ветер шумно пролетел под разрушенным сводом храма, словно чей-то жаркий вздох, и на поляне вспыхнул огонь. Путники думали, что видят перед собою почерневшие, изгоревшиеся кострища, разбросанные там и сям, но эти островки пепла и углей внезапно загорелись чистым, бездымным пламенем, похожим на тщательно лелеемый храмовый огонь.
Один из костров запылал совсем рядом с изогнутым факиром, а если точнее — под его пятками, беспощадно поджаривая их, но тот и бровью не повел.
— Туземец сгорит, — процедил сквозь зубы сэр Реджинальд, — разумеется, это его дело, однако… интересно знать, не принадлежит ли он к племени бхилли?
— Что, боишься потерять хорошего рекрута для войск компании? — хохотнул Василий, а Нараян ответил очень серьезно:
— Нет, этот человек не бхилли. Однако сагиб не должен беспокоиться. Пока факир находится в трансе, его можно разбить на куски, но он не ощутит боли и не сдвинется с места.
— Я и не думал беспокоиться, вот еще! — с видом оскорбленного достоинства отвернулся Реджинальд и утер пот со лба. — Полагаю, зажарить нас эта особа не намерена? Мы-то не в трансе!
Жара и впрямь сделалась невыносимой, и все облегченно вздохнули, когда Нараян вдруг взбежал на те самые ступени меж колонн, куда он только что заказывал подниматься.