Дорожка была проторена, и гость не блуждал на пороге: ворвался в роскошные, благоуханные, давно и радушно раскрытые для него покои, где его тотчас умастили обильные душистые потоки, где жарко пылал очаг и где он наконец-то ощутил себя полновластным хозяином.
Мужчина и женщина — словно две дощечки для добывания огня: верхняя и нижняя. Пламень, который возникает меж ними, и есть тот огонь, который дали людям боги. И приносящий на нем жертву равняется богам.
…Поток сладости пролагал себе путь сквозь все преграды. Единорог блаженствовал в гроте удовольствия, отдыхал в пещере счастья. Тигр бродил по таинственной долине. Воин вторгался в драгоценные врата, поднося к устам прекрасный лотос и выпивая капли медвяной влаги из его сердцевины. Меч сверлил жемчужину, вскрывал раковину; мелодии флейты и лиры бесконечно сливались. Каждый новый толчок открывал новые источники счастья, судороги наслаждения заставляли выкрикивать мольбы, с которыми соперничали слова любви — им с трепетом внимали сонные джунгли, и звезды, и луна, залившая землю ослепительным белым светом… так что пара, творящая любовь под деревом ашоки, была ясно видна человеку, стоящему на краю поляны.
Да, этот человек видел все, от первого мгновения поцелуя. Притом соглядатай не только видел — он ощущал!
Стоящему в тени казалось, что все это происходит с ним… но когда те двое замерли, оплетая друг друга телами, сливая биение сердец, которые готовы были разорваться от любви, он улыбнулся, как улыбается человек, кто не верит в счастье. Он знал, что людей, столь ненасытных в чувственных утехах, смерть делает подвластными себе. Он знал, что эти двое обречены умереть…
Он знал также, что смерть их станет и его смертью, и только это утешало его в кромешной тоске, которой он был объят, глядя на этих двоих, кои обречены умереть в один день.
Варенька открыла глаза, когда солнце едва взошло.
На поляне лежал туман, и ей показалось, что они с Василием накрыты огромным белым покрывалом, под которым вместе с ними прикорнули и поляна, и колонны старого храма, и совсем не страшный сейчас, а просто очень старый сиватериум, и самые джунгли, так же утомленные любовью, как была утомлена она.
Она едва не застонала, пытаясь расплести свои руки и ноги с руками и ногами Василия. Губы ее были влажны — кажется, они уснули, так и не прервав поцелуя, и бессознательно ласкали друг друга всю ночь. Как жаль, что она уже миновала! И только мысль, что у них впереди будет много, много таких ночей, помогла сдержать внезапно подступившие к глазам слезы — необъяснимые, глупые, но такие горькие, такие…
Впрочем, ей было о чем плакать и чего бояться. Василий, значит, ничего не заметил, опьяненный, одурманенный желанием. То, что осознал бы и понял всякий мужчина, прошло незамеченным в этой буре чувств, а теперь его непробудный сон давал Вареньке мимолетную передышку. Если бы сейчас найти поблизости воду, и помыться, и вернуться к спящему супругу освеженной и чистой, — может быть, он поверил бы, что она смыла с себя все следы поруганного девичества? Он мог бы решить, что тогда, в Мертвом городе, просто еще не успел рассечь путы ее невинности, ну а теперь просто не заметил, когда это произошло.
Варенька тихо всхлипнула и осторожно поднялась, затаив дыхание и стараясь ни травинки не колыхнуть.
Здесь должна быть вода, но где? Возможно, там, где расшумелись проснувшиеся птицы?
Она кое-как обмотала вокруг стана измятую голубую кисею, рассеянным взором поискала ленту, но в конце концов забыла о ней и пошла с незаплетенной косой, задумчиво касаясь пальцами ожерелья, вчерашнего дара Кангалиммы. Ожерелье так и оставалось на ней всю ночь. Интересно, это опалы или какие-нибудь другие камни?
Она вступила в белую влажную мглу и на миг испугалась, что заблудится, и не найдет потом Василия, и опять останется одна на свете. Он сотворил для нее солнце, и небо, и утреннюю зарю, и луну… да, и луну! Как же она останется без него? Но тут же Варенька успокоила себя, что туман вот-вот поднимется, она не заблудится, даже если будет стараться, потому что далеко не пойдет. Ну, не отыщет воду — значит, придется предстать перед мужем с повинной головою и сознаться в том, что…
В чем? В чем она собиралась сознаваться, если сама не понимала, что с нею произошло?
Она была своевольна, Варенька знала это о себе, — своевольна, но не распутна. Слишком дерзка — это да.
Сколько она себя помнила, ей никто не умел ничего запретить, а шумный гнев отца был чем-то вроде громовых раскатов и стрел молний: грохочет, сверкает, ослепляет, но попусту уходит в землю или ударяет в кого угодно, только не в дочку. Она делала только то, что хотела. Захотела — и поехала с отцом по всей Европе, а потом через Кавказ, и Персию, и Тибет, и Гималаи — в смертельно опасное путешествие, переодетая в мужскую одежду, привыкая следить за каждым словом, за каждым шагом, наблюдая мир, живущий вокруг, и все более страстно желая с головой окунуться в его разноцветье.
Индия очаровала ее с первого мгновения. Северные земли еще как-то напоминали холодноватый, чрезмерно истовый мусульманский мир, но дравидийский юг пленил ее — Варенька даже и не пыталась противиться этому буйному плену. Жизнь здесь была для нее игрой, и девушка искренне думала, что это она устанавливает правила сей игры: ездит куда хочет, встречается с кем хочет, доверяясь безоглядно этим темнооким людям, которые под пышным гостеприимством таили самое отвратительное коварство.
Беда случилась с нею в доме магараджи Такура, которого и она сама, и отец считали достойнейшим человеком. Впрочем, очень может быть, что таковым он и оставался, ничего не ведая о том, что свершилось в его доме с иноземной гостьей. Она сама была отчасти виновата: ну зачем решилась курить хукку? Но княгиня-магарани курила на ее глазах, и ее дочери — тоже, и даже старшая сестра магараджи, отверженная — она была вдовой, а вдова, пережившая своего мужа, для индусов хуже парии! — даже она наслаждалась сладостным дымом хукки в своих отдельных покоях, войти куда Варенька не решилась, только подглядела украдкой. Ну, она попробовала хукку — помнится, сразу закружилась голова, захотелось спать. Она и пошла спать в отведенные ей как гостье отдельные покои на женской половине дома, и в эту ночь ей привиделся сон — самый прекрасный из всех снов, сравнимый только… сравнимый только с теми восхитительными ощущениями, которые она испытала нынче ночью в объятиях своего мужа. Разумеется!
Ведь и в том сне он был с нею, он любил ее, он насыщал ее изголодавшееся по наслаждению тело и насыщался ею сам. Вот удивилась она, впервые увидев Василия!
Едва удалось сдержать себя и не броситься ему в объятия. А он смотрел на нее таким ледяным, неузнающим взором!..