Сознание Василия беспомощно металось, и по стран ной прихоти памяти он вдруг вспомнил одну историю, рассказанную в письмах, которые Реджинальд отправлял ему в Россию. Еще во время войны англичан с раджею танджорским европейцам попался в плен один из индусов. Раненый, он не позволял лечить себя. Видя, что англичане, благородно доброжелательные к побежденным князьям, готовы употребить для его же пользы насилие, он по видимости покорялся своей участи, но едва только оставался один, как срывал повязки со своих ран. Надобно было ни на мгновение не выпускать его из виду, чтобы вылечить. Понимая, что за ним надзирают. он три дня провел совершенно спокойно. На третью ночь его стражи, думая, что пленник заснул, удалились на несколько минут, но сон этот был притворный. Едва только они вышли, как танджорец, приподнявшись с постели, схватил лампу и зажег сухие дрова, сложенные в углу комнаты, чтобы спрятать их от проливных дождей.
Строение из тростника, пламя быстро объяло его…
Офицер-индус успел уже обратиться в кучу пепла и угольев, когда до него добрались. Он предпочел смерть жизни, навсегда оскверненной прикосновением европейцев.
В этом была логика?!
Василий исподтишка взглянул на индуса, но Нараян, казалось, всецело был занят самочувствием Угры-Бушуева, который чуть слышно бормотал:
— Лихо не лежит тихо — либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается. Ох, охохошеньки! Ну ты посмотри; ни дохнуть, ни глотнуть, ни стать, ни сесть — отовсюду достает!..
Реджинальд стоял рядом, силясь принять самый невозмутимый вид, но его бульдожий подбородок мелко подрагивал — не то от сочувствия, не то от растерянности. «А может быть, это он?» — насторожился Василий, но тотчас устыдился того, сколь далеко завела его безысходность. Реджинальд, с которым они стояли спина к спине в Сен-Жюле, с которым когда-то чуть не поубивали друг друга насмерть… да нет, чепуха. Быть не может.
Реджинальд чист сердцем, не способен на хитрость и коварство — а поэтому так слаб перед чужим коварством, доверчив. Впервые он смотрел на индуса без высокомерного презрения, а как бы с надеждой.
«А, чтоб тебе пусто было! — едва не вскрикнул Василий. — На кого ты надеешься? На этого фокусника?! Он всех нас обвел вокруг пальца… А зачем? Вот именно — зачем?!»
Он оглянулся. Солнце поднялось чуть ли не в зенит, и за колоннадой храма три факира уже заняли свои привычные места. Василием вдруг овладела такая ярость, что он едва сдержался, чтобы не броситься и не прикончить этих старых голых дураков.
Вот, Реджинальд, попытайся понять, зачем индусам нужно такое умерщвление плоти, какое и не снилось самым самоотверженным из христианских миссионеров! Гений Востока любит только крайности: исполинское, неограниченное, бесконечное! Европеец всегда имеет в виду цель для своих усилий. Он стремится к полезному, он останавливается в самоистязании, когда победа духа будет достигнута. А для факиров умерщвление плоти становится настоящей страстью, и, подобно всякой другой страсти, оно может обойтись без цели, без предмета, оно делается родом помешательства, неистового, свирепого — и тем самым недоступного западному здравому смыслу!.
А если так… если так, надо перестать ломать себе голову над тем, что, зачем и почему делали магараджа и Нараян. Особенно Нараян! Он, конечно, при своей почти дьявольской проницательности понимает, что Василий недолго будет сидеть вялым кулем, сокрушаясь о Чандре… «Черт побери! Кто дал ему право так называть мою жену!» — едва не взвился Василий, но невероятным усилием воли заставил себя остаться на месте.
Ничего, еще немного…
Нараян уверен, что постиг логику европейцев, и только и ждет, когда его безмозглый приятель Васишта приползет к нему за советом, который Нараян вы даст так легко, словно он только что спорхнул из его мыслей на кончик языка, а ведь на самом деле этот нечеловечески холодный разум великолепно осведомлен обо всех коварных хитросплетениях замыслов магараджи.
Как это он сказал… там, возле шатра, предупредив о нападении душителей? «Тот, кто учинил зло однажды, не раз учинит его снова». Василий по дурости решил, что загадочный индус обличает какого-то неведомого злодея, а ведь Нараян лицемерно, с утонченной издевкою обличал сам себя, а вернее, дразнил русского дурака. Говорят, как не сразу свертывается молоко, так содеянное злое дело не сразу приносит плоды. И вот теперь плод созрел — горький, ядовитый, — и вкусил от этого плода Василий как раз в те минуты, когда думал, что среди богов претворил свои желания! И тот, кто знает, когда пробьет час Вареньки и час Василия, без зазрения совести…
Ничего, Василий не даст Нараяну окончательно согрешить, и ему безразлично, поступит он согласно своей, русской, или восточной логике. А потому он внезапно вскочил, одним прыжком очутился возле Нараяна — и тот не успел даже моргнуть, как оказался опрокинутым на землю мощным ударом в челюсть.
— Отвечай, где моя жена? Ведь это ты ее похитил! Но кое о чем забыл! — Он сорвал с Нараяна его тюрбан — и меж пальцев Василия обвилась узкая голубая лента.
Вчера он сам расплел косу Вареньки, вынул из русых волос эту ленту… Она так и осталась там, на траве, смятой их телами. Но никто об этом ничего не знал, и со стороны все выглядело так, словно Нараян и впрямь, как всякий индус, спрятал под тюрбан то, что хотел скрыть от других глаз. Ленточку, которая свалилась с головы Вареньки, когда он ее похищал. Нет сомнения, что именно тогда!
О, Василий знал, что больше можно ни о чем не тревожиться. Он только надеялся, что ударил Нараяна достаточно сильно и тот какое-то время помолчит, не будет распускать свой змеиный язык, не сможет никому заморочить голову. Ну, и еще он надеялся, что Бушуев и Реджинальд не скоро выпустят индуса из рук. Бушуеву сейчас только дай виноватого — любого, какого угодно! — а Реджинальд, разумеется, ярчайшим образом проявит национальную черту англичан кричать «караул, режут!» — когда их никто и не думает трогать.
.Он немножко поглядел, как размеренно взлетают в воздух кулачищи Бушуева, как мелькают напряженные мышцы на веснушчатых руках Реджинальда, — и проскочил меж колоннами храма, с огромным удовольствием увидев там невесть откуда забредшего слона, который, обхватив пыльный мрамор хоботом, пытался не то вырвать колонну из пола, не то вовсе своротить все это полуразрушенное логовище чертовки Кангалиммы.