Сделать это оказалось не очень трудно. Подобным Образом Василий как-то раз близ Тарутина остановил французский дозор. Правда, тогда он был не один: его гусары затаились в засаде, и отборные офицеры Мюрата полегли на той размытой проселочными дождями дороге. Теперь приходилось рассчитывать только на себя и на то, что воин, неистовым карьером летевший по дороге в Беназир, окажется таким же любопытным, как некогда — командир наполеоновского дозора.
И правда: завидев человека в белых погребальных одеждах, лежащего посреди узкой тропы со скрещенными на груди руками, всадник осадил коня и какое-то время с детским интересом озирал неожиданное препятствие. Василий от всей души надеялся, что незнакомец не примет его за какого-нибудь спятившего от безделья факира, вздумавшего войти в транс прямо на дороге, но решит, что перед ним лежит мертвец. Весь расчет был на то, что индус, со свойственным этому народу отвращением и почтением к смерти, не решится перемахнуть через труп во весь опор, а спешится, чтобы посмотреть, лежит ли на дороге «дважды рожденный» или какой-нибудь шудра. В первом случае труп следует хотя бы оттащить на обочину, если уж нет возможности обеспечить ему достойное погребение. Во втором… ну, тогда воин не станет пачкать рук и вернется к коню.
Если успеет, конечно.
Кажется, Василий изображал мертвеца очень достоверно (все-таки у него была изрядная практика!), потому что до него донеслись приличествующие случаю пропетые вполголоса мантры, ну а потом воин спрыгнул-таки с коня… чтобы через два или три мгновения возлечь на пыльной тропе в той же самой позе, в которой только что лежал Василий.
Это был, по всей видимости, гонец, потому что при нем не нашлось ничего, кроме сумки с какими-то запечатанными бумагами. Стиснув зубы и скривившись, как будто вынужден был взять в руки дохлую мышь, Василий стряхнул с пальцев бесчувственного индуса пару перстней побогаче, от души попросив у служивого прощения. На том был нанизан целый капитал, чай, не обеднеет, а Василий знал, что ему во что бы то ни стало нужно как следует поесть. По сути дела, суток этак трое у него во рту маковой росины не было, к тому же чертов транс обессилил его до того, что было мгновение, когда Василий даже усомнился, сможет ли он справиться с гонцом. Но этот удар был последним, на что он оказался способен, и потом Василий с трудом вспоминал, как взгромоздился в седло, как затолкал ноги в стремена и как собирал поводья. По счастью, шенкеля у него всегда оставались стальными, а потому норовистый конек и не помышлял уросить, а покорно понес незнакомого всадника по пути в Ванарессу, где первым и вожделенным пунктом оказался базарчик для мусульман — именно для мусульман, потому что там можно было поесть мяса. И после того, как Василий и добрая половина молоденького барашка, зажаренного на вертеле (тут-то перстенек и пригодился!), слились воедино, он ощутил, что снова готов идти по тому пути, который ему предстоял.
Василий даже не сделал попытки заехать к Реджииальду или Бушуеву. Сама мысль оказаться в одной из резиденций магараджи Такура внушала ему сильнейшее отвращение. И он не сомневался ни минуты, что и друг, и тесть сочтут его сумасшедшим, если он вздумает сообщить им, куда намерен ехать и у кого искать совета.
Поэтому Василий провел ночь на окраине одного из базарчиков, прямо на теплой земле, накрепко привязав к руке повод своего коня — так, на всякий случай. Сон бежал его, но Василий приказал себе хотя бы чуть-чуть подремать, чтобы дать отдых пылающей голове. Однако, едва завел глаза, снова и снова закружился перед ним хоровод жгучих воспоминаний, снова заныло в груди, да так, что он плюнул на сон и сел, прислонившись спиной к дереву, бессонно глядя в небо.
С тех пор как в памяти восстановились картины их первой встречи с Варенькой — божественного начала их любви в храме Луны! — пристальный взор ночного светила больше не сверлил его мозг, наполняя страхом, — он бил прямо в сердце, подобно стреле. Но эта боль не мешала мыслить, рассуждать, задавать вопросы — на которые, увы, по-прежнему не находилось ответов. Все ответы были у Нараяна — у Нараяна, который за этот минувший месяц имел десятки возможностей похитить Вареньку, однако сделал это только сейчас.
Только сейчас, словно сошлись некие звездные знаки или он получил божественное знамение.
Бессмысленно гадать! Этому занятию Василий предавался достаточно — и пока догадался до того, что лишился обожаемой жены, а сам чуть не погиб. Ему теперь нужно было задать этот первый и главный вопрос, определяющий все остальные, — задать его кому-то, безусловно знающему подоплеку всех поступков Нараяна.
И этот человек — не из числа европейцев. Этот человек — плоть от плоти Индостана, кровь от ее крови. Ну. надо полагать, Василий не первый представитель «просвещенной Европы», который придет на поклон к какому-нибудь гуру, или как их там. И стыдиться тут особенно нечего. В конце концов… в конце концов, Восток не так уж страшно отличается от Запада! Мы говорим языком, родство которого со многими восточными не подлежит никакому сомнению. Мы пишем азбукой, ставим цифры — и при этом пользуемся одним из величайших открытий человеческого ума, сделанным на Востоке.
Наши меры и весы пришли к нам с Востока. С Востока, где человек действительно разучился ценить время, мы переняли великое знание, как мерить время. Самые старые и священные из наших преданий пришли оттуда же.
Без знания Востока, восточных языков мы не можем знать ни истории своей религии, ни других мировых религий, священные книги которых написаны на Востоке… Вдобавок Россия вообще скорее Восток, чем Запад!
Василий усмехнулся, прервав свои высокоумные рассуждения, которыми пытался оправдать то, что намерен сделать. Но ведь во всем огромном Индостане ему известны только два человека, с которыми знаком Нараян и которые хоть как-то могут прояснить его темную, непостижимую натуру. Это магараджа Такура (хорошенькое было бы развлечение: заявиться к нему в своих белых одеяниях, напоминающих саван, и замогильным голосом, как и подобает призраку, потребовать к ответу!) и… и Кангалимма. Вот к ней-то и хотел прийти Василий.
Она знала Нараяна. Она знала о северных странах, «где царствует Луна», — недаром так задрожал ее голос при этих словах! Василий помнил искру надежды, которая вдруг вспыхнула в мертвых старых глазах, когда старуха поняла, чего от нее хотел Нараян; вспомнил трепет, с которым она исполняла тот странный обряд, который соединил их с Варенькой на жизнь и на смерть.
И она… она надела на шею Вареньки то удивительное ожерелье, словно бы сделанное из осколков лунного света, — ожерелье, украденное потом магараджей.