— Эй, кто тут? — Со сна человек болезненно щурился, не понимая, что происходит. Потом поднял голову и различил под потолком голубое облако. — Что тебе надо? — спросил человек
— Всего лишь поговорить с твоей душой, — честно признался призрак. — Хочу узнать, кому принадлежала она прежде.
— Я тоже это узнаю?
— Может быть. Если не побоишься.
Элий не боялся. Чего ему бояться, если он умирал дважды, стал калекой, потерял любимую. Что еще страшного может с ним произойти? Призрак спустился ниже. От него пахло, как от знаменитого галльского сыра с синими червоточинами плесени.
Цезарь невольно поморщился.
— Что я должен делать?
— Выгнать из спальни пса, чтобы не мешал. А после этого лечь и уснуть.
И Цербера выгнали, хотя он протестовал, и рычал, и жалобно скулил, упирался всеми четырьмя лапами и под конец униженно лизал хозяину руки. Не помогло. Щенок очутился за дверью.
Едва голова Элия коснулась подушки, как он тут же погрузился в сон, неправдоподобно явственный и потому особенно жуткий.
Он бежал по Риму, а преследователи гнались за ним по пятам. Но это был не тот грандиозный великолепный Рим, который он знал, а скромный городок с грязными узкими улицами, залитыми помоями, с деревянными или в лучшем случае кирпичными домами. Люди, что попадались ему навстречу, кричали:
«Беги! Скорее, Гай! Скорее!» Будто он участвовал в состязаниях, а не спасал свою жизнь. Квириты могли бы встать на его защиту, могли бы превратиться в непробиваемую стену. Но они боялись. Им было обещано прощение, а ему нет. Многие хотели, чтобы он спасся. Но боялись протянуть руку. Гай мог бы их призвать. Он был красноречив, он хворост мог зажечь словом! Но он запретил себе говорить. Если начнется свалка, он может спастись, но сколько прольется крови! Весь Рим будет красен от крови. И потому он должен бежать молча.
Самым ужасным было то, что, спускаясь с Авентина. Гай подвернул ногу, и теперь каждый шаг вызывал нестерпимую боль. Преданный раб (именно раб, а не слуга) подставил плечо, но все равно они двигались слишком медленно. Убийцы скоро настигнут их, и тогда…
Какой-то человек верхом на гнедом жеребце подскакал к нему и крикнул:
«Беги через мост. Гай!»
«Дай коня! — Он попытался ухватиться за повод, но человек хлестнул жеребца и ускакал. — Дай коня, слышишь!» — кричал он вслед, но всадник даже не обернулся.
Деревянный мост через Тибр был пуст. Даже нищие, что обычно попрошайничали здесь, исчезли. Лишь двое друзей сопровождали Гая. На мосту друзья остались и, обнажив мечи, стали ждать преследователей, а он заковылял дальше, и раб по-прежнему был вместе с ним. Было страшно. Сердце колотилось в горле. Он знал, что ему не спастись. И бежать дальше бессмысленно. Зачем длить агонию? Пусть все кончится побыстрее. Они остановились в маленькой рощице, посвященной Фуриям. Воздух рвался из легких. Пот струйками стекал по лицу, по спине. Нога опухла и напоминала бревно. Он сел на землю. Раб сел рядом и обнял его, так обнимает ребенка мать или нянька, закрывая своим телом.
— Беги, Филократ! — шепнул он рабу. — Зачем тебе умирать вместе со мной?
Но тот лишь крепче стиснул руки, будто надеялся спасти своего господина. Несколько минут слышалось лишь сдвоенное рвущееся из грудей дыхание да шепот деревьев. Будто и деревья тоже шептали: «Беги! Спасайся, Гай! Беги! Неужели ты не хочешь жить хотя бы ради жены и ребенка?» Потом донесся шорох. Шаги. Преследователи все ближе и ближе. Они уже рядом. Беглецов обступили кольцом. И вот — первый удар, тупой и безбольный, лишь ело качнулось. Еще и еще. Горячая кровь хлещет, обжигая кожу. Он понял наконец — удары сыплются на Филократа, чье тело буквально рубят в куски, но клинки не достают до плоти господина. Наконец мертвое тело преданного раба отвалили в сторону, как кусок пустой породы, и первый удар рассек плечо, второй — спину до самого позвоночника, третий…
Элий проснулся. Пот струйками стекал со лба. Нога болела, будто он только что подвернул ее, сбегая с Авентина. Неужели? Неужели это был он? Он не мог не узнать того, кем был в этом сне. Он помнил имена друзей, которых несколько минут назад оставил умирать на старинном мосту через Тибр. И падение при бегстве с Авентина, и смерть в роще Фурий — Элий знал эти подробности с детства, как знает любой лицеист, изучавший историю Рима. Одни историки писали о прошлом с гневом, другие сухо, равнодушно. Одни обвиняли народного трибуна в безмерном честолюбии, другие восхищались его бескорыстием. Никто не написал о его смертельном одиночестве.
Ему даже стало казаться, что он помнит, как душа убитого скиталась, неприкаянная, сто лет на берегах Стикса, ибо тело его не было погребено, а из отсеченной головы вынули мозг и череп залили свинцом, чтобы получить награду побольше — за голову бывшего народного трибуна было обещано столько золота, сколько она весит. Даже с мертвым враги поступили подло.
Сто лет бродить по берегам Стикса, сто лет помнить боль поражения и не сметь глотнуть блаженной воды Леты, дарующей забвение. Несомненно за эти сто лет душа его переменилась. Много лет назад он был Гаем Гракхом. Его убили так же беззаконно, как и его наивного брата Тиберия. Все повторялось. Нынешний Гай вновь оплакал смерть брата и вновь должен был сражаться за Великий Рим против воли самого Рима.
"Собрались здесь души, которым
Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейской
Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке" [21]
Но даже вода Леты не дает полного забвения.
А призрак давно уже покинул спальню и теперь кружил над Римом.
— Ну как, он сошел с ума? — спросил его собрат, подплывая.
— Не похоже. Хотя сну своему поверил.
— Значит, он уже был сумасшедшим.
— А что у тебя?
— Кое-кому я внушил мысль, что его душа принадлежала прежде Юлию Цезарю. Безумец так обрадовался!
— Да уж, этот точно безумен!
Следом появился призрак Красавицы.
— Что Клодия? Как чувствует себя наша прежняя хозяйка?
— Разговаривает сама с собой, то смеется, то плачет. И называет опустевшие мраморные карцеры друзьями.
Наконец прилетел лемур-солдат.
— Хотите позабавиться? — спросил последний. — Я облетел все книжные лавки, все библиотеки, и ни в одной не нашел нашего труда. А ты, Серторий, обещал нашему сочинению долгую жизнь.
— Это невозможно! — воскликнула Красавица. — То, что мы сочинили, должно было пережить этот мир! Наше творение не могло погибнуть!