— Я не собираюсь губить этот мир, — запротестовал Вер.
— Нет, ты только подтолкнешь его к пропасти. Все, все до единого задумаются: зачем мы, куда идем, почему в этом мире столько зла, страдания, несправедливости, тяжкого труда, неизлечимых болезней, несчастной любви, смерти, жестоких войн, на которых гибнут самые лучшие и самые смелые. Почему маленькие дети умирают в страданиях? Какой во всем этом смысл? Замысел богов? Но почему боги задумали все так мерзко, убого и некрасиво? Людям не понять божественный замысел. Он выше их понимания. А сам замысел высок и красив, но люди не могут узреть его, им достаются лишь отражения и тени.
Но разве может прекрасное иметь уродливую тень? Возвышенное — мерзкое отражение? И разве может добрый бог взирать на страдания ребенка, пусть даже после этого он отправит малыша навечно в Элизии? Добрый бог не может. Потому что при этом у него тут же разорвется сердце. Но у бога не может быть сердца. И значит, он не может быть добрым.
— Разве я говорил о доброте? Я говорил о разуме.
— Не увиливай от ответа. Разум добрый или злой?
— Разум никакой. Он абсолютный.
— А чувства, о которых ты только что распинался? Какие они?
Вер-Логос задумался.
— Человеческие, — сказал он наконец. — Я не знаю, что чувствуют боги. Я чувствую как человек. И у меня есть сердце. И я не променяю это на сокровища Небесного дворца. Я скоро пойму, что такое любовь, и тогда…
Меркурий расхохотался.
— Я ошибся, — выдавил покровитель торговцев сквозь смех. — Ты не Логос, ты — глупец, и Юпитеру тебя незачем опасаться.
И он взлетел в ночное небо. И долго еще слышался над Римом его ядовитый смех.
Понтий вскрыл письмо, адресованное матери. С некоторых пор юноша всегда так поступал. С того дня, когда ему случайно попалось послание какого-то Гесида с признаниями в любви. Мать оставила распечатанное письмо на столе, а Понтий прочел. Сладострастный лепет кондитера привел Понтия в бешенство, бумага была разорвана на мелкие клочки. От имени матери, подделав почерк, Понтий отправил мерзкую записку. С тех пор Порция больше не получала посланий от Гесида. Но в этот раз на конверте значилось имя Элия Деция. Цезарь! Неужто и он… Понтий задохнулся от ярости.
Юноша развернул бумагу и торопливо пробежал глазами по строчкам. Письмо было кратким, сумбурным. Полно каких-то намеков, путаных объяснений. И ни слова о любви. Ни намека на интимность. Зато обнаружилось другое, не менее подлое: Элий выгнал его мать лишь за то, что на выборах Порция отдала свой голос Бениту. Понтий и сам сочувствовал Бениту. Элия же он ненавидел. Всю жизнь они с матерью прожили на чердаках, в крошечных тесных каморках дешевых инсул, где на лестницах пахло тухлой рыбой и кошачьей мочой, где стены были тоньше бумаги и слышно было, как сосед бьет жену, а потом трахает ее, а потом опять бьет. В детстве мать непременно брала его с собой на салютации. И Понтий вместе с нею дожидался в тесном атрии появления патрона. Больше всего на свете ему хотелось разломать бесконечные восковые маски, разбить бюсты и бронзовые доски. Элий давал им какие-то гроши. Но однажды оказался щедр. Весной девять лет назад. Ту весну и то лето Понтий запомнил навсегда.
«Много денег получила?» — спросил Понтий, когда они возвращались домой.
«Достаточно, — отвечала Порция. — И потом Элий обещал отправить тебя на море. На все лето».
Она не скрывала радости. Его эта радость бесила. И он еще не знал, что ждет его впереди.
Элий сдержал слово. В июньские Календы Понтий очутился на большой вилле на берегу Неаполитанского залива. Серые скалы, пышная зелень. И море как изумруд. Роскошная вилла. Спальни на троих. Триклиний с окнами на море. Кормили так, что Понтий каждый раз объедался. Вазы с фруктами и печеньем не убирали со столов. Десять дней он был счастлив. А потом кто-то из мальчишек забрался в таблин управляющего и увидел бумагу… Бумагу, в которой было сказано, что патрон Элий Деций оплачивает все расходы своего клиента Понтия, в том числе дополнительные экскурсии на раскопки в Помпеи. И маленький Понтий из Элизия прямиком угодил в Аид. На море отдыхали жирные дети богатеев. Они развлекались, брызжа злостью, как сало брызжет из свиной колбасы. Самого толстого избрали патроном, Понтия записали в клиенты. Он должен был с рассветом стоять у порога своего господина и дожидаться, пока тот соизволит проснуться. Он должен был повсюду сопровождать своего «патрона», носить его сандалии, держать на коленях его тунику, пока тот купался или загорал… Он должен был… Понтий сбежал через три дня.
Весь в синяках, грязный, исхудалый, на рассвете он постучался в дверь их комнатки на чердаке. Мать, увидев его, перепугалась до смерти. Потом они побежали к Элию. Но в дом их не пустили: хозяин уехал в Александрию. Кажется, мать писала Элию письма. Кажется, патрон отвечал. И даже-приходил посыльный, чтобы вручить чек. Но все лето в тот год Понтий просидел в Риме. Вдыхал дым, гарь, пыль. И ненавидел. И больше никогда не ходил на салютации.
Понтий скомкал бумагу с личной печатью Цезаря, швырнул в нужник и помочился сверху.
Если бы можно было пожелать, чтобы Элий никогда не возвращался из Месопотамии! Но где тот гений, что исполнит такое желание?!
«Император Руфин заявил, что Цезарь лично настоял на своей поездке в Месопотамию».
«Акта диурна», 10-й день до Календ марта (20 февраля)
Элий нервничал. Лемур не солгал — след Триона вел в Карры. Квинт бросился в погоню. Элию не терпелось самому отправиться в Карры, но он боялся спугнуть Триона. Время от времени Цезарю приносили какие-то бумаги, из которых следовало, что Сирия — самая непобедимая страна Содружества. Квинт молчал. Приходилось ждать. Вынужденное бездействие бесило Цезаря. Он пробовал читать вестники, но почему-то сразу же натыкался на очередное наглое и лживое заявление Бенита и комкал листы. Садился писать письмо Легации, но выходило нескладно, тревога непременно прорывалась в какой-нибудь неосторожной фразе, и Элий рвал недописанное письмо. О варварах не приходило никаких известий. Быть может, они в самом деле не собирались нападать на страны Содружества?
Элий тренировался в гимнасии до одурения, используя меч в два раза тяжелее обычного. Иногда трибун Рутилий, командир его преторианской охраны, наблюдал за этими упражнениями. Смотрел молча, ни разу не сделал ни одного замечания.
Наконец Элий взъярился и напрямую связался с Эрудием. После двухдневного раздумья царь Месопотамии пригласил Цезаря в свою столицу Ктесифон.
О дворце в Ктесифоне ходили легенды. Рим был богат, Антиохия — роскошна. Ктесифон подражал обоим. Стены огромного пиршественного зала Ктесифонского дворца были облицованы драгоценными металлами, колонны покрыты слоновой костью. Одной стены когда-то не было, из зала выходили прямо на улицу. Теперь возвели застекленную галерею. Царь сидел на золотом троне в длинных восточных одеждах, черные кудри царя украшал золотой венец с лихо закрученными золотыми рогами.