– А с чего мы и стали бы задевать?
– Когда пойдете по улице, – пояснил инструктор, – крушите только дорогие автомобили! Не трогайте дешевые, это привлечет на вашу сторону симпатии народа. Они сами бы рубили и жгли эти машины, но у каждого семья, дети, работа… Бейте витрины ювелирных и вообще дорогие, но не трогайте булочные и аптеки! Народ будет вам не только сочувствовать, но и помогать… по возможности. Во всяком случае, не выдадут, когда их будут опрашивать в поисках мятежников.
Данил подумал, сказал с уважением:
– Класс! А я бы крушил все подряд. Ты молоток, Денис.
Инструктор усмехнулся:
– У меня большой опыт.
– Откуда?
Он усмехнулся шире:
– Я готовил мятежи в Египте, Ливии, Тунисе, Грузии, мы строили баррикады в Бенгази, а в Триполи захватывали город!
– Класс, – повторил Данил в восторге. – Ты прав, надо бить витрины в дорогих супермаркетах, а «Копейку» не трогать.
Валентин напомнил:
– А еще у нас по дороге будет банк…
– И ментовка, – добавил Грекор быстро. – Те вообще надо разнести… ну, насколько получится. Мы борцы или не борцы с произволом властей?
Валентин смерил взглядом его широченные плечи, остановил на толстых руках, в самом ли деле уступает Данилу два сантиметра на бицепсах или же все три, что вообще катастрофа для любого разумного человека.
– Произвола? – переспросил он с интересом. – А в чем произвол?
Грекор, приколачивая мелкими гвоздиками фанерный щит к толстой палке, что вполне сойдет потом для рукопашки, спросил обидчиво:
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Ну так и не лезь, – отрезал Грекор. – Произвол он и есть произвол! Его видно. Произвол и сатрапство.
Валентин сказал торопливо и виноватым тоном:
– Да я знаю, я на твоей стороне, чувак, я просто хочу сформулировать для себя…
Грекор отмахнулся.
– А это не надо формулировать. Это чувствовать надо!
Он гордо поднял плакат, проверил, как держится, резко поднимая вверх и так же резко опуская, как дирижер военного оркестра.
Когда он понес его к горке уже готовых у противоположной стены, Валентин сказал мне тихонько:
– Знаешь, в Древней Греции был обычай остракизма, когда кого-то изгоняли из страны. Имя этого человека выцарапывали на черепках, которые потом тщательно подсчитывали. Один неграмотный обратился к проходившему мимо незнакомцу с просьбой написать на черепке имя Аристида. «Что плохого сделал тебе этот человек?» – «Ничего, – ответил неграмотный, – но мне надоело, что его все называют Справедливым». Не говоря ни слова больше, Аристид нацарапал свое имя и отдал тому человеку. И был изгнан.
Я буркнул:
– Хочешь сказать, кремлевская власть ни в чем не виновата?
Он покачал головой:
– Хочу сказать, ее ничто не спасет. Народ настроен решительно против. И тут уже неважно, виновата власть хоть в чем-то или вся в белом и целиком безгрешна.
Я пробормотал:
– Тогда боюсь и представить, если президент страны вдруг скажет на всю страну, что дважды два – четыре!
Валентин сдвинул плечами.
– Подумаешь! Говори, «шесть» или «семь».
– Но как-то слишком, – произнес я в нерешительности. – Может быть, хотя бы… пять?
– Не стоит, – посоветовал Валентин дружески.
– Почему?
– Слишком близко к четырем.
На роль ведущего антисемита у нас Зяма Кацман, чем сразу убиваем двух зайцев: и пропаганда идет, привлекая на нашу сторону националистов, скинхедов, футбольных фанатов и брейвиков различной окраски, и сами евреи не слишком дергаются, мол, их человек тоже там, если что пойдет не так, сразу поднимет хай, а они там в своем израильском Страсбурге заявят, что и насты тоже ставленники Кремля, потому нужно у нас отнять нефть и всю Сибирь заодно.
Денис, конечно, говорил хорошо и правильно насчет того, что нужно ломать и поджигать дорогие автомобили, но щадить дешевые, я тогда соглашался, но сейчас вот, перед акцией, чувствую, как все больше нарастает недовольство.
Это все-таки некое ограничение настизма, попытка втиснуть наше прогрессивное движение в заранее определенные рамки, что не айс. Рамки эти привычные и как бы узаконенные, пусть не самим законом, но общественным мнением, но мы – новое поколение, абсолютно свободные от древних догм!
– Будем действовать по обстановке, – сказал я твердо. – Никаких жестких правил!
– Так мы и раньше… – сказал Данил в недоумении.
– Будем разбивать все автомобили, – пояснил я. – Дорогие или дешевые – их хозяева сволочи!
– Кто не с нами, – сказал Данил, – кто против нас?
– Они цепляются за свои автомобили, – сказал я жестко, – а не за честь, совесть или достоинство! Мы покажем, что потерять автомобиль – это ничего не потерять, напротив – стать свободными людьми!
– Если поджечь дорогой, – сказал Данил рассудительно, – от него вспыхнут и соседние!
– Они все впритык, – согласился Валентин, – теснота и друг, и враг.
– И все витрины будем бить по дороге, – сказал я.
– Богатые и бедные?
– Даже простую булочную держит буржуй, – отрезал я.
– У него их несколько, – поддержал Зяма.
– Чем больше осколков, – заявил я, – тем выше наше знамя!
Мы разными группами стягивались в центре к условленному месту, а там, подняв плакаты повыше, перешли площадь и влились в колонну демонстрантов, так это выглядело со стороны, хотя, конечно, эти прянично-кукольные рожи вызывают смех и раздражение, а гирлянды воздушных шариков в руках так и просятся выстрелить в них хотя бы из рогатки, а их несунам набить морды.
Вместе с шествием мы вышли на площадь, там с трибуны мужик что-то орал в мегафон, призывая бдить, не сдаваться, бороться, отстаивать, беречь, нопасаранить, держаться, не уступать произволу властей…
Данил первым заскучал и предложил кровожадно:
– Давайте организуем прорыв? Их там всего две цепи!
– Два автобуса вон на том конце, – напомнил Зяма. – Видишь, какие там лбы?
– И что? – задиристо спросил Данил. – Пока те добегут, мы этих порвем, как бобик тряпочку…
– А потом и тех, – поддержал Грекор хвастливо.
– Нет, – сказал я. – Ждите.
– Чего? – спросил Валентин заинтересованно. – Что ожидаешь?
– Организаторы тоже не идиоты, – сказал я. – Должны продумать…
Мужик с трибуны заорал:
– …и мы им докажем, что это наша столица! Москва наша!.. Все садитесь на землю!.. Садитесь. Мы на своей земле!