Шэннон аккуратно упаковывает диск, потом прячет на место проигрыватель. Она не знает, можно ли его трогать, потому что Саймон никогда не разрешал ей этого делать, но также никогда не запрещал. Однажды она взяла книгу, которую Саймон принёс для себя, и Саймон больно ударил Шэннон. Она знала, что виновата, и, глядя на него покорными собачьими глазами, приняла наказание.
3
Саймон появляется в семь часов двадцать четыре минуты. Когда Саймон задерживается, Шэннон всегда сидит перед настольными часами и следит за минутной стрелкой, потому что волнуется. Саймон вваливается в квартиру, от него разит виски или чем-то подобным, потому что Шэннон не знает, чем пахнет виски, но думает, что оно должно пахнуть именно так.
Он роняет тяжёлую куртку на пол, проходит мимо Шэннон и садится на кресло в гостиной.
«Иди сюда», – хрипло говорит Саймон.
Она подходит, он срывает с неё джинсы, не расстёгивая, но она совсем худенькая, и это не причиняет ей боли. Она склоняется над Саймоном и целует его, он поворачивает её и усаживает в себе на колени. Он сдирает с неё нижнее бельё, она расстёгивает его штаны, от него пахнет алкоголем, он пьян и безумен, но это бывает, и Шэннон прощает Саймону его маленькую прихоть.
Когда всё заканчивается, он засыпает прямо там, в кресле. Шэннон тихо встаёт и одевается, тяжёлая рука Саймона свешивается с кресла на пол. Шэннон идёт в прихожую, чтобы повесить куртку Саймона в шкаф, и тут замечает, что дверь открыта, потому что Саймон забыл захлопнуть её. В другой день Шэннон и шага не сделает за порог, но после сегодняшнего разговора с Нептуном она думает, что может просто выглянуть, посмотреть на мир снаружи, и Саймон ничего не узнает.
Она выходит на площадку и смотрит в лестничный пролёт. Двумя этажами ниже хлопает дверь, раздаётся человеческий голос. Мелькает мужская голова, потом исчезает. На её площадке четыре квартиры и какой-то коридор, ведущий в глубь дома. Она идёт по коридору и приходит на точно такую же площадку, где расположены ещё четыре квартиры. Шэннон всегда ходит босиком, и теперь у неё грязные пятки, потому что на площадке пыльно, и Шэннон думает, что здесь нужно всё прибрать, нужно вычистить пыль, нужно вымыть стенки, оттереть эти отвратительные чёрные пятна на потолке.
Шэннон видит окно. Она приближается к нему и смотрит. Окно выходит на другую сторону дома. Она видит величественные башни вдалеке, она видит взлетающий самолёт, она видит закатное солнце – гораздо более яркое, чем на теневой стороне, и среди этого великолепия воздух складывается в силуэт могучего мужчины с трезубцем. Мужчина разводит руками, пытаясь охватить весь город, и Шэннон тоже разводит руки, потому что город готов склониться перед ней, и в этот момент грубая мужская рука хватает её за тонкую шею и тащит назад.
Саймон тащит её назад, в квартиру, он неразборчиво рычит и говорит непонятные для Шэннон слова. Шэннон впервые видит Саймона таким. Он вталкивает её в квартиру, захлопывает дверь и снова хватает Шэннон.
«Куда ты пошла, сука?!» – кричит он.
Она больно ударяется о стол и падает на пол. Он наваливается на неё, спускает штаны, рвёт на ней одежду. Она молчит, ей больно, она плачет, но понимает, что заслужила, что именно так он и должен поступить, что любовь не всегда бывает приятной и радостной, что любовь может оказаться жестокой, может стать наказанием.
Он наваливается на неё, и ей так больно, что она не сдерживает крик, и она кричит, а он бьёт её кулаком по лицу и ревёт: «Заткнись». Она бьёт его по спине, но для него это ничего не значит, это комариные укусы, это мелочи, но она – инстинктивно – хочет прекратить эту пытку, эту боль, она вся горит изнутри, а он ёрзает на ней, и бьёт её, и она протягивает руку и нащупывает корзинку со своим рукоделием, и находит там ножницы, и бьёт его ножницами, неуклюже, слабо, но он вдруг замирает и начинает хрипеть.
Из шеи Саймона бьёт кровь, она заливает лицо Шэннон, эта кровь солёная и мерзкая на вкус, но она попадает ей в рот, и Шэннон пытается оттолкнуть Саймона, но он слишком тяжёлый, и у неё ничего не получается. Ей больно и страшно, и она собирает последние силы и выползает из-под его тела, и она вся в крови – его и своей. Она смотрит на окровавленные руки, и ей кажется, что из этого моря крови появляется Нептун, который говорит ей:
«Теперь ты поедешь к океану».
Она размазывает кровь по подоконнику, по столу, не в силах уйти. Кровь стекает по её ногам – её собственная кровь, и по рукам – его кровь.
Он уже не шевелится, он лежит на полу, лежит на животе, и глаза его остекленели, а рука судорожно сжимает ножницы, которые он выдрал из шеи. Шэннон подходит к Саймону и падает рядом с ним на колени. Теперь он мёртв, теперь Саймона нет, теперь, как в любом полицейском фильме, должен раздаться далёкий звук сирен, и её отведут в камеру, а потом её повесят, как повесили героя в одном фильме про убийство художника.
Но проблема совсем не в этом.
Проблема в том, что Шэннон Маккормик всего двенадцать лет и Саймон Маккормик – это единственный человек, которого она могла называть отцом и, называя его так, была совершенно права.
Примечание автора
Этот рассказ я писал одновременно с «Каталогом Киллинсби» – для другого конкурса. И если «Каталог» занял первое место, то «Шэннон Маккормик» – последнее. Это был действительно интересный опыт – выставить реалистический, более того, наделённый элементами постмодернизма рассказ на конкурс фантастики. Эксперимент прошёл не зря: я понял, что написал именно то, что хотел.
Памяти Милорада Павича
Мальчику предстояло родиться в самый первый день осени, на какой бы месяц он ни выпал. Марфа знала это и старательно готовила колыбельную, чтобы спеть сразу после того, как ребёнок появится на свет. С песней мальчик скорее бы уснул, спящим-то жить гораздо проще, а Марфа всегда хотела для сына простой жизни. Листья уже желтели и были похожи на капли вина из полыни, тени вытягивались к полудню и пахли жжёным сахаром, снег постоянно грозил, нависая над горизонтом, а осень всё не наступала.
Блажо посматривал на живот жены с завистью, но врач с корабля слепых сказал, что позволит Блажо разделить с супругой муки деторождения, и последний готовился стать отцом, принимая настой из бересклета и трилистника. Время протекало слишком медленно, густой вязью покрывая окна и книги, а в дверях дома Блажо никогда не затихало движение, потому что стоило одному гостю выйти, как появлялся новый. Поэтому Блажо всегда мёрз, а Марфу держал в отдельной комнате, не позволяя выходить в выстуженную гостиную.
Мальчик, которого звали Мишко, уже барахтался где-то внутри Марфы так, что опрокидывал кувшин с вином, стоящий на противоположной стороне деревни, и старая ключница ползла к Йоновичам корить их за неумение обращаться с младенцем, которого ещё не было. Марфа гордилась сыном, потому что он рос сильным, а Блажо боялся за Марфу, потому что не верил, что она сможет родить самостоятельно. Впрочем, врач с корабля слепых сказал, что всё будет в порядке, а Блажо не имел оснований сомневаться в его словах.