Декирема подвалила к пристани, и на причал полетели концы крепких канатов, с кормы – ретинакул, с носа – анкорале. Портовые рабочие живо окрутили швартовы вокруг мощных гранитных колонн. Матросы-классиарии забегали по палубе, их подбадривал карабит, щедро раздавая пинки неповоротливым.
Из каюты поднялся Гай Авидий Нигрин с дочерью. Авидия заметила Лобанова и улыбнулась ему. Лобанов неловко поклонился. Улыбка девушки, углядевшей цепи, несколько поблекла.
– На берег! – дернул за цепь Волтацилий Пилут.
Лобанов сжал зубы и зашагал куда сказано.
– Как идут! – послышался издевательский голос Мир-Арзала. – Как пишут!
Шавкат с Давроном загоготали, довольные своей долей – и волей.
– Дождешься ты у меня… – процедил Эдик.
– Не связывайся, – одернул его Лобанов.
В порту было людно. Слышались крики, разноязыкие голоса, смех и ругань; щелкали бичи погонщиков, ревели ослы, глухо стучали по деревянным настилам пятки рабов-грузчиков. Тут же увивались толпы кладовщиков, смотрителей доков, канатчиков, счетоводов, лодочников, мелких уличных торговцев, нищих и проституток. Подвалили деловитые таможенники-портиторы; чиновники из канцелярии квестора мелко кланялись Гаю Нигрину, заверяя, что грузы консуляра вне подозрений.
– Идем, идем! – потянул за цепь Пилут.
– Иду, иду! – ответствовал Лобанов, теряя из виду Авидию Нигрину. Свидятся ли они еще хоть раз?..
– И мы с ним! – не утерпел Эдик.
Полдесятка стражников потопали сзади, вежливо поддавая гладиаторам древками копий.
Четверку вывели на улицу Кардо Максимус, прямую и не шибко широкую, застроенную инсулами – добротными многоэтажками – с балконами, с обширными парадными, с колоннами и портиками. Нарядные толпы обтекали гладиаторов, как некую помеху на пути, как деревья или столбы, и взгляда не бросая на отверженных, влекомых на продажу. Лобанов усмехнулся – на лицах прохожих он узнавал то же выражение, по которому угадывал на московских улицах пришельцев из Люберец или Клина: мы, дескать, «центровые»! Хоть и не столица, но и не какая-нибудь там вшивая провинция…
За портиком, примыкавшим к зданию театра, Пилут свернул в деловой квартал. Там, внутри двойной колоннады были устроены «офисы» публиканов и прочих воротил, лавки менял и – конторы «оседлых» ланист. [74]
Волтацилий Пилут повертел головой и направил стопы к дверям, над которыми было выложено мозаикой изображение двух гладиаторов, дерущихся на мечах.
– Сюда!
Пилут затащил всю четверку в полутемное помещение и поднял свободную руку, здороваясь с коренастым мужиком, гладко выбритым, стриженным «под горшок», но облаченным в нестираную тогу, от которой несло потом и рыбным соусом.
– Приветствую, Веррий Флакк!
– И я тебя, уважаемый Волтацилий! – поклонился ланиста, выходя из-за стола.
– Сиятельный Гай Авидий Нигрин предлагает тебе хороший товар, – с выражением проговорил Пилут, – и просит за каждого десять тысяч денариев!
Ланиста внимательно оглядел товар, посапывая и близоруко щурясь.
– С виду хороши… – протянул он, сбивая цену. – Не больны ли? Бледные какие-то… Квелые…
– Прирожденные бойцы! – нахваливал Пилут. – Самому Марсу составят достойную компанию! Кого хошь уделают!
– Если они такие непобедимые, – усмехнулся ланиста, – чего ж они здесь оказались? Ладно, даю по тысяче денариев за каждого.
– Четыре! – быстро сказал Пилут.
– Полторы! – надбавил Веррий Флакк.
– Три!
– Две, и ни ассом больше!
– Орк с тобой, две!
Ланиста кивнул, отпер, оглядываясь, сундучок и отсчитал восемь увесистых мешочков с серебром.
– Забирай! – выложил он денежки на стол.
– Продано! – сказал с удовлетворением Волтицилий, сгребая плату, и протянул конец цепи Веррию Флакку.
– За мной! – сказал ланиста, заводя купленных гладиаторов в тесную каморку с топчанами. Переднюю стену каморе заменяла крепкая решетка. – Располагайтесь! Кормежка – в восемь часов! [75]
Лобанов присел на топчан и откинулся к стене. Умом он понимал, что свершился акт купли-продажи. Продали его, Сергея Лобанова, живым весом, за две тысячи денариев. И все равно, в сознании это не умещалось. Как это так – взять и продать человека?! Как мебель, как породистую собаку…
– Как дойную корову! – фыркнул Эдик, перебивая Серегины мысли.
– О, темпора, – вздохнул Искандер, – о, морес… [76]
– Темпора как темпора, – проворчал Гефестай. – Думаешь, в нашем времени рабами не торгуют? Да только так, сплошь и рядом!
– Ладно, – махнул рукой Лобанов, – переживем и это…
Часа в два пополудни рабам-гладиаторам принесли поесть – сунули за решетку четыре миски с полбяной кашей, по хвосту жареной камбалы каждому голодающему плюс кувшинчик разбавленного виноградного сока на всех.
Ланиста обедал у себя за столом – наворачивал луканскую копченую колбасу и бледные бобы с красноватым салом. Дух витал… Божественный!
– Вот выйдете на арену, – проговорил ланиста, цыкая зубом, – покажете класс, тогда вам еще и не такая жратва достанется!
– Мы будем очень стараться, – мягко проговорил Лобанов.
Ланиста, ковыряя в зубах, посмотрел на Сергея подозрительно и кивнул:
– Правильно…
Скрипнула дверь, и в контору ланисты прошмыгнул маленького росточка человечек. Два верхних резца, острый нос и редкая седая щетина на голове делали его похожим на крысу.
– Веррий! – пропищал мужчинка, слащаво улыбаясь. – Сальве, Веррий!
– О, приветствую тебя, Севий! – залучился деланой улыбкой ланиста. – Какими ветрами?
– Попутными, Веррий, – хихикнул Севий, – попутными!
Они разговорились, пустились в воспоминания… Из отрывочных сведений Лобанов уяснил, что Севий Ника-нор Пот служит препозитом [77] в Большой императорской школе гладиаторов «Лудус Магнус», что находится в Риме, на виа Лабикана.
Друзья-партнеры раздавили полкувшинчика хиосского, цедя его по-варварски, не разбавляя водой, и скоро захорошели. Громкость беседы усилилась, жесты стали свободней и шире, препозит выудил деревянный стаканчик и загремел костяшками.