– Зачем ты это говоришь? – спросил белокурый.
– Затем, что работа у нас сложная, и нам нужны помощники, на которых можно положиться! Понятно? Вы можете стать для нас товарищами, а можете остаться рабами! Это уж вы сами решайте! Ну как?
– Лично я согласен, – сказал лысый.
– Послужим! – коротко отозвался белокурый.
– Все лучше, чем по рынкам таскаться, – пожал плечами чернявый.
– Я как все! – ухмыльнулся русый.
Лобанов кивнул и обернулся к Искандеру.
– Он согласен! – сказал Тиндарид, отдуваясь.
Киликиец, с видом обалдевшим и подрастерянным, протянул руку. Лобанов отсчитал шестнадцать звонких кружочков маслянистого золота.
Торгаш тут же передал ему веревку, связывавшую всех четверых в венках. Вытащив нож, Сергей разрезал путы.
– Так, – сказал он, – теперь пошли, коней прикупим…
Рабы, разминая запястья, потопали, недоуменно переглядываясь и пожимая плечами.
У барышника сторговали четырех молодых, норовистых жеребцов, наверняка пойманных на болотах Камарга. Туда, в устье Родана, сбредались лошади, потерявшие хозяина или потерявшиеся, сбредались еще со времен Ганнибала. Эти европейские мустанги особой статью не отличались, но были выносливы.
– Все на сегодня! – решил Лобанов, расплатившись за коней и седла. – Едем!
– Теперь нас полный контуберний! – ухмыльнулся Эдик.
Заночевать решили в лесу. Деревья по обе стороны от дороги были срублены на расстояние полета копья, а уже за этой обочиной вставали дебри, настоящая южная тайга. Сосны, буки, клены в два-три обхвата высились, уходя к небесам метров на сорок-пятьдесят. Все прогалы между деревьями-великанами были забаррикадированы порослью шиповника и подлеском. Восемь коней не шли, а продирались, протискивались, чуть ли не просачивались. И неожиданно вышли на полянку, этаким колодцем-атриумом открытую к закатному небу.
– То что надо! – определил Гефестай. – Так, тебя как звать?
Русый назвался Акуном сыном Олимара, из племени венедов. [126]
– Натягивай веревку, Акун, и вяжи к ней лошадей! А я их расседлаю пока…
Чернявый вызвался наломать дровишек. Его паспортные данные были просты: зовут Регебал Дадесид, то бишь из рода Дадеса, по национальности – дак. [127] Смотав с тела припрятанный гетский пояс с бляшками, изображавшими рыбу, собаку, солнце, луну, барана, ворона, змею и дерево, Регебал затянул его поверх рубахи.
А лысый оказался египтянином, звали его Уахенеб, и был он мореходом, чем-то сильно не угодившим топарху, властителю области.
– Бывает… – кивнул Эдик и обратился к белокурому: – А тебя как звать-величать, покупка?
Белокурый окрысился:
– Я не покупка! Мое имя – Кадмар сын Каста, и я избран вергобретом [128] на этот год!
– Да хоть винегретом! – повысил голос Эдик. – Чего орать-то? Я тоже продан и перепродан, и что? Как говорил мой дед Могамчери: «Не тот раб, кто в рабство попал, а тот, кто соглашается холопом быть!» Я вот не согласен! Ты тоже против? Отлично! Да только, если уж ты такой супер-пупер, чего ж тебя на продажу выставили? Так что молчи в тряпочку! Заплачено за тебя? Заплачено! Значит, ты – покупка! Не нравится? А ты докажи, что стоишь больше, чем четыре золотых! Уважение, знаешь ли, еще заслужить надо! А я пока что не вижу, за что мне тебя уважать!
– А мне не за что уважать тебя! – задиристо выпалил Кадмар.
– Узнаю галльских петухов! – ухмыльнулся Гефестам. – Прокукарекал!
– Не за что ему уважать… – проворчал Эдик, подсаживаясь к костру. – Вот как-то жил же я до сих пор без твоего уважения, и ничего!
– Не обижайся на него, – сказал Уахенеб, – Кадмар молод и горяч. Ему обидно было попасть в плен в первом же бою…
– Уахенеб! – прошипел Кадмар с угрозой.
– Хватит шипеть! – рявкнул Лобанов, доставая короб с едой. – Садись и ешь!
– Обойдусь! – буркнул Кадмар, гордо вздергивая подбородок.
– Кадмар, – мягко проговорил Лобанов, – или ты делаешь то, что я тебе велю, или… видишь во-он тот муравейник? Уложу тебя на него, голого, связанного, и чуток кровь пущу. Муравьишки будут лакомиться тобой до самого утра!
– Лучше не надо, – зевнул Гефестай. – Он же орать будет, выспаться не даст!
– Пожалуй… – согласился Лобанов. – Ладно, муравьиная пожива, садись ужинать!
Надутый Кадмар перечить не стал, сел к костру и получил целую миску оленины с бобами. Судорожно сглотнув, он принялся есть, торопливо и жадно, не дожидаясь деревянной ложки, хватая мясо пальцами. Долгие минуты только и слышно было, что чавканье под аккомпанемент трещащего костра. Изредка пофыркивали лошади. Первым насытился Эдик. Удобно отвалившись на снятое седло, он спросил Акуна:
– А ты сам из каких мест?
Венед, тщательно вылизав миску, сказал добродушно:
– Это далеко отсюда. Надо плыть за три моря, и последним будет Понт Эвксинский. А потом зайти следует в устье Борисфена и четыре недели плыть на веслах вверх по течению, на середине пути одолевая пороги. Вот тогда и приплывешь к моим родным местам… Там есть городок один, Самбатом зовется. Его сарматы поставили, чтобы с нами торговать. Они нам сыр, мясо, шкуры, мы им меха янтарь, железяки… Вот в том городе я и живу. Жил… Эх по дурости я здесь! Взбрело мне в голову самому с римлянами поторговать. Набил я за зиму соболей, два ха-ароших тючка получилось, и добрался до вала Траянова. Там и продал весь товар…
– Так ты охотник? – перебил Акуна Эдик.
– Зимой, – усмехнулся венед. – Весной я – пахарь, под осень – жнец…
– Ну, продал ты меха, а дальше?
– Дальше? А что дальше… Дальше как раз даки войной пошли на римлян, Траяновы легионы бить. И закрутила меня та война, выкрутила и вот, аж досюда добросила…
– Мы с Акуном вместе были, – продолжил Регебал. – Десять лет уже… По горам прятались, в холода через Данубий по льду ходили, римлян резать. Вызнали прошлой осенью, что новый император на наши земли пожаловал, и решили в гости сходить, ножичками побаловаться… Великий Замолксис! [129] Десять зим нам везло, а вот на одиннадцатую судьба отвернулась от нас…