– Сделаем, матушка-боярыня, – степенно кивнул за всех Киприан. – Прямо нынче вечером и начнем.
– А вот торопиться не надо, ребятки. И упаси вас Господь сказать кому, что вы по моему указанию стараетесь, – нипочем ведь не ответят, сами знаете. Вы впрямую-то не расспрашивайте, лучше прислушивайтесь, кто что говорит да на что жалуется. И докладывайте мне потом так, чтобы никто не видел и не слышал.
– А про что докладывать-то надобно? – наморщил лоб Гавриил.
– С каждой мелочью ко мне бегать, конечно, не надо. Нет у меня времени выслушивать их, да и у вас лишнего тоже нету, учебу-то вам никто не отменял, – построжала боярыня. – Только если что важное случится… беда у кого какая или задумает кто какое-нибудь непотребство, а вы про это дознаетесь. Вот тут не медлите – упредить всегда проще, чем потом расхлебывать. По себе знаете, что порой из сугубого озорства вырастает.
Мальчишки разом поскучнели: кто за ухо непроизвольно схватился, кто спину потянулся почесать. Аристарх не особо разбирал, когда хлестал их кнутом; только силу сдерживал, а так – куда попадет, туда и ладно.
«Как бы так извернуться, чтобы никто не заподозрил, что они мне наушничают? Ой, да что это я? Сама же только что сокрушалась, что с остальными отроками тоже побеседовать должна, а времени мало! Вот и выход!»
– И будете вы у меня опричными прознатчиками, но только тайными! Секреты-то хранить умеете?
Мальчишек хлебом не корми – дай к тайне прикоснуться. Вот и у этих глаза тут же разгорелись.
– Умеем, матушка-боярыня! Вот увидишь!
– Полагаюсь на вас, ребятушки. – Анна как-то умудрилась придать лицу выражение одновременно серьезное и ласковое. – А чтобы никто и не заподозрил вас, сделаем мы вот что… Вы сидите, сидите…
Она поднялась из-за стола, прошлась взад-вперед по горнице, выглянула в окошко: несколько человек уже устроились на лавке около входа в девичью, дожидаясь начала посиделок. Обернулась к отрокам: – Вы ведь сейчас на посиделки собрались, так? Вот и передайте остальным, что отныне после ужина я буду приглашать к себе на беседу по двое-трое. Ну а потом – только тех, кто в чем-то за день отличится, в награду за прилежание, ну как в церковь нас в воскресенье девиц десяток лучших отроков провожает. Пусть стараются.
«А уж кого я отличать стану – мое дело. Никто мне не укажет».
Нет, не зря Анна выделила Киприана в урядники: сразу ухватил, в чем тут суть; приподнялся, чтобы ответить боярыне, но тут из-за окна раздалась песня. Девчонки, на радость второй полусотне отроков, по-прежнему рассаживались на лавках около крыльца девичьей и пели – и знакомые старые песни, и те, которые выучили уже здесь, в крепости. Сидящие перед Анной парни непроизвольно заелозили на скамье, с тоской поглядывая на окно. Вообще-то посиделки в любой деревне дело обычное, но в Академии это было единственное время, когда можно не стоять навытяжку и не идти строем. Ну и девичье пение привлекало, как же без этого.
– Вижу, вижу, – засмеялась она, – не терпится вам. Ну ступайте. Наговоримся еще.
«Что, матушка-боярыня, довольна? Тоже мне, подвиг великий – мальчишек из лесной глуши к себе привязать… Да они, после того как я их от власти Великой Волхвы освобожу, за мной куда угодно пойдут!.. Ой, Анька, не заносись! Не ты сама их освободишь, но по наущению Господнему попросишь отца Михаила лишить языческую волхву власти над христианскими душами! Нинее-то они едино из страха повиновались, а мне не за страх, а из благодарности и почтения служить станут.
Ну, и у меня много чего найдется, чем отроков к себе привязать… Вон как они на посиделки рванули, к девкам».
Бу-бу-бу, бу-бу-бу… Голос наставника Тита, если не вдумываться в смысл произносимых им слов, легко превращался в монотонное бормотание, отчего переносить его становилось несколько легче. Во всяком случае, желание взвыть в голос, а то и спихнуть говорившего с недостроенной стены, чтобы свернул себе шею или утоп во рву, делалось менее острым. Ну кто бы мог подумать, что самый невидный, обычно не привлекающий к себе внимания наставник Тит обладает таким могучим даром занудства, что даже собаковеду Прошке до него еще расти и расти! Правда, Прошка таким уродился, а Тит, похоже, в искусстве пустоговорения совершенствовался намеренно.
Старшина плотницкой артели Сучок, выслушивающий на пару со своим помощником Нилом замечания по устройству временных помостов для стрельбы с недостроенных стен, уже успел дойти до белого каления, остыть до ледяной звонкости, поочередно побагроветь, побледнеть и позеленеть лицом. И теперь, похоже, медленно сатанел до такой степени, что, того и гляди, из-под губ полезут наружу звериные клыки. Мастер же Нил имел вид приговоренного к смертной казни, дожидающегося своей очереди к неторопливо работающему палачу, – никаких сомнений в том, что устроит своему помощнику старшина Сучок после проверки, более похожей на издевательство, не было не только у самого Нила, но и у остальных присутствующих. Клыки-то у Сучка росли на Тита, а достанется все Нилу!
– Так что, матушка-боярыня, – кажется, к всеобщему облегчению, Тит подошел к завершению своего пространного повествования, – ежели обмыслить и припомнить все, что я до этого сказал, и отнестись к делу без легкомыслия и нерадивости, а дело это вельми и вельми важное, ибо от него не только успешность стрельбы, но жизни человеческие зависят, кои нам Богом и людьми оберегать доверено, и обмануть сие доверие нам никак не возможно, понеже ответ за то держать нам предстоит и на этом свете, и за гробом, не обинуясь чьими-то обидами или же иными неудовольствиями, а также переступая через присущее тебе, матушка, яко жене благонравной, мягкосердечие и христианское смирение…
«Господи, да как он сам помнит-то, с чего начал? Я так уже и позабыла. И ведь даже дух перевести не остановится, журчит, как струйка в нужнике…»
– … Того ради, – все так же монотонно журчал Тит, – приняв на рамена свои обязанность даже и в самой малости не отступать от истины, как бы тяжко это мне ни давалось, обязан я признать и в свидетели себе в том призываю Господа Бога нашего Иисуса Христа и Пресвятую Богородицу…
«Да что ж ты в младенчестве-то не помер? Господи, прости меня грешную, сама же эту напасть говорящую на нас навлекла».
– … и впредь на том стоять буду нерушимо, ибо сказанное мной сказано не с намерением кого-либо уязвить или же опорочить, но лишь в желании принесть посильную для меня пользу православному воинству…
«Но шутковать со мной, дурень лысый, ты отныне заречешься! Ради такого и Тита потерпеть можно… О! Кажется, все!»
– … Для стрельбы из самострелов как отроками, так и отроковицами вкупе со зрелыми женами, а также и для стрельбы из луков воинами в сем деле даже и весьма искусными, сии помосты неудобны, а потому надлежит их переделать. О том же, какие именно переделки необходимы, поговорим и посоветуемся в иное время, а сейчас, для краткости, разговор о стрельбе прервем и поговорим о том, как устроено сообщение воинства, на сих помостах находящегося, с внутренностью крепости.