Собраться-то Анна собралась, и голос тверд был, а сказала вовсе не то, что задумала:
– А ты, дядька Филимон, видать, с тем ратником дружил?
– Угу… дружил.
– И бесед у вас с ним о бабьей доле много было…
– С чего ты взяла?
– Ну как же… видно же… ты так женщин понимаешь и всякие…
– Дура ты, Анюта, хоть и боярыня! Баб понять нельзя! – неожиданно рявкнул Филимон и добавил уже спокойнее: – Они и сами себя не понимают.
Анна вздернулась, собираясь возмутиться, но привычно окоротила себя. А потом Филимон ошеломил, будто обухом по голове:
– Женщин не понимать – их любить надо! Всех! За то, что они женщины. Всех до одной сначала любить, а потом… ну всякие вы бываете: и дуры непроходимые, и язвы зловредные, и неумехи косорукие и… всякие, одним словом. Но это – потом, а сначала вы женщины, кои любви, ласки и сочувствия достойны по сути своей, от рождения и до последнего мига! Вот так! Тогда и понимать ничего не нужно – само все понятно. Тогда и зла на вас меньше бывает, тогда и правоту вашу видно становится, тогда и помочь вам, защитить или просто приятное сделать, слово доброе сказать – в радость.
«Батюшки-светы! Вот это да! Это ж сколько лет он в себе такое хранил?! И ведь не расплескал!»
– Любая, слышишь, – Филимон хрястнул по столу кулаком, – любая… самая злыдня, самая уродина, самая… да что хочешь, хоть немного, но любви достойна. Не плотской, не… как и сказать-то? Не обыденной, а такой… ну любви и поклонения, как продолжательница рода, как хранительница очага, Светлыми… гм, да! Светлыми Богами на стезю сию направленная, для того и созданная! Любить… Да подите вы все! – Филимон вдруг озлился. – Все, Анька, заботу я твою понял… Подумать надо, хоть до завтра. Пошел я.
Филимон, тяжело опираясь на столешницу, с кряхтеньем поднялся, простучал клюкой к выходу и хлопнул за собой дверью так, словно тут его незнамо как обидели. Арина вздрогнула и принялась сметать ладонью в горсть крошки от разломанного кренделька. Потом замерла и, уставившись на Анну, почему-то шепотом сказала:
– А ведь он про себя рассказывал. Ну… про ратника-то того.
– Да догадалась я! У него четверо старших явно не от одной женщины родились, больно разница в возрасте маленькая.
– А как же он женился-то, с четырьмя-то?
– На вдове с двумя малышами… один, правда, помер потом. Она ему еще троих родила, но один тоже помер. Так что своих у него только двое из семерых.
– А как же… он сказал, что убит в бою…
– А и убит. Был десятник из лучших, в полусотники прочили, а теперь калека с клюкой, даже в обоз негодный. Человек выжил, а ратник умер.
– Рассердился-то как… Мы же ничего…
– Не на нас. На себя. Заветное вырвалось, сам, видать, не ждал… Мужи от такого не то что сердятся – звереют, случается. Как же, слабость явил, душа обнаженной предстала. Ох мужи, мужи…
– А…
– Хватит! Ступай!.. Да обижаться не вздумай, не до разговоров мне… И упаси тебя бог кому-нибудь про сегодняшнее…
– Да что ж я, не понимаю…
– Вот и ступай.
Арина ушла, унося в горсти крошки кренделька, а Анна еще долго сидела, навалившись локтями на столешницу.
«Вот и поговорили. Хорошо, если обойдется, а если нет? Боятся мужи такой откровенности, слабостью считают: не дай бог, потом кто-то напомнит, злым, грязным или просто равнодушным к сокровенному притронется – убить запросто могут. Придет ли Филимон на совет в другой раз? Теперь точно знаю: именно такой муж мне для совета и нужен. А вдруг испугается, что мы бабьми языками… Ведь и вовсе из крепости уехать может. Или нет? ТАКОМУ мужу бабьи языки не страшны, да и бабы с ним будут… не знаю… бережно, как с младенцем, чтобы ничем и никак… Вот ведь, кто бы мог подумать – воин седобородый, а такое…»
В дверях Анна запнулась, остановилась, развернулась назад и оглядела светелку.
«Кабинет… Чертог волшебный, что преображает и хозяина, и того, кто к нему зашел. Будто бы и жизнь здесь другая, не такая, как за стенами, и люди тут иными становятся. Эх, Анька, чудеса, да и только!
Нинея Мишаню зачаровать не может… Да он сам кого хочешь, даже если и нет его рядом, одной только обстановкой, которую создал…
А вот завести себе такой же кабинет да привести туда Нинею, а самой сидеть за таким вот столом, грамотки читать, что-нибудь еще такое же делать… А не развеются ли чары волховские? Икону бы еще вон в тот угол да лампадку затеплить… И приходи, Великая Волхва, с боярыней говорить! Нет тут твоей силы, иная здесь жизнь!»
– Чудные дела у нас в крепости творятся, бабоньки, ей-богу! – Верка привычно перекрестилась и устроилась поудобнее на скамье, придвинув к себе кружку со взваром и захватив в горсть несколько орешков.
Памятная ночь после проводов, когда женщины, живущие в крепости, собрались на кухне и заучили берущую за душу странную молитву, положила начало новому обычаю. Время от времени, завершив ежедневные труды, они заглядывали на огонек к Плаве. Как правило, Анна с Ариной подходили позже всех, удостоверившись, что все воспитанницы либо уже спят, либо засыпают. Что уж там на самом деле в девичьей творилось после их ухода, обе наставницы примерно представляли (сами-то небось тоже когда-то в девках с подружками шептались), но вреда в том не видели; пусть себе хихикают, пока возможно. Замуж выйдут – заботы навалятся, не до смеха станет.
Арина такие посиделки полюбила как раз за то, что там она себя снова чувствовала такой вот девкой: можно было неспешно что-нибудь обсудить с бабами, между делом и посмеяться, слушая Верку; да просто отдохнуть от постоянного напряжения и забот. Словом, почувствовать себя спокойно, ведь все немногочисленные пока что здешние свободные женщины стали ей уже своими, и она воспринимала их почти как родных. Впрочем, если строго судить, Анна, Вея и Ульяна могут стать ей и настоящей родней… через Андрея.
«Пусть и дальняя родня, но все-таки… Не одни мы теперь, есть к кому прислониться. Ведь всего ничего времени прошло, как ехала сюда и дрожала: с чем встретят, как-то примут… А сейчас как будто не месяц, а целый год прошел.
Надо же, в Турове тогда и то дольше обвыкалась! Первые полгода, помнится, вечностью показались, не летели дни, а жерновами на шее висли. Только и отходила душой, когда с Фомой вдвоем оставалась. Хоть и не сказать, что так уж все плохо было – непривычно, скорее, чужое все. А здесь-то? Тут, пожалуй, нового побольше, чем в Турове, а уже своим стало!»
Ну а Верка… Эта, с ее нравом, похоже, где хочешь освоится, оглянуться не успеешь. Плава пока немного наособицу держалась, но тоже заметно привыкла. Уж как оно дальше устроится, когда новые бабы появятся, неведомо, но, похоже, так и пойдет: Анна – боярыня, вроде большухи, только в очень большом роду, они сами постепенно наладили тут женскую сторону жизни так, как им самим удобно; стало быть, всем остальным, кто позже переедет в крепость, придется как-то к уже заведенным порядкам приноравливаться.