В тот раз беседа потихоньку свернула сначала на то, какие сказки рассказывали детям в языческом Куньем городище и христианских Ратном и Турове, потом – на разницу в воспитании детей там и там, а закончили, как водится, насущными делами в крепости. Сейчас же, после совета с Филимоном, Анна вспомнила Веркины слова и прикинула, как они вяжутся с Филимоновым «бабы строем не воюют».
«Вроде бы и нет никакой связи – сказки-то все бабы рано или поздно детям рассказывают, во всех весях, селах… и в самом Киеве. И бабкины сказки, оказывается, могут стать немалой силой, если их по-умному использовать да всем вместе. А с другой стороны, рассказывают-то их не на площадях, а дома, да каждая на свой лад, послушаешь – вроде все разное, даже герои. Только смысл один. Вот и получается, что воюет каждая баба сама по себе, изо дня в день. Из века в век».
И вспомнилась Мишанина «война за умы», которую лисовиновские бабы вели перед бунтом… Там, правда, они старались на общую пользу, а так-то по жизни бабы каждая за себя воюет. Но тогда общую цель им сама Анна и указала… Выходит, уже тогда их временно на службу поверстала.
Она задумалась о своем и вздрогнула, когда Арина вдруг пристукнула кулачком по столу:
– Ну нет! Не прав дядька Филимон! Значит, нам в строй надо встать и все свое женское отринуть? Не выйдет! Коли мы с мужами сравниться захотим, так и бабами быть перестанем, и их превзойти не получится! Та же Василиса хоть и побила на ристалище воев, но ей именно бабья сущность помогла, любовь к мужу. Потому и помощь она получила… свыше. А иначе бы и не вышло ничего у нее! А значит, бабье-то главнее все равно оказалось!
– Ну так то сказка… – невольно вздохнула Анна. – А в обыденной жизни все равно получается: коли за мужское дело берешься, так и ухватки мужеские поневоле приходится перенимать… Так что либо в строй, либо…
– Да нет! – Арина заторопилась, пытаясь объяснить свою мысль. – В тот строй, про который дядька Филимон говорил, пусть он сам становится да отроков строит, а у нас свой должен быть! И для нас, и для девок – нечего из них ратников готовить, им все равно не в сотне воевать. Верка-то не зря именно про бабий десяток сказала! А значит, и строй нам нужен свой, бабий!
– Это какой же? – заинтересовалась Анна. – Я только про ратный слышала.
– Так и десятка бабьего раньше не было, а теперь есть! Так и строй… Не знаю еще какой, надо думать… Но придумаем обязательно!
«Придумаем, куда денемся… А может, уже придумалось, вернее, само как-то сложилось? У Мишани вот Совет Академии есть, Корней десятников время от времени собирает или стариков с серебряными кольцами… теперь, наверное, будет бояр своих собирать и с ними совет держать. Но там нарочно время назначают, место для собрания готовят, а мы-то на кухне, вроде бы так просто сумерничаем, а получается… бабий строй? А что? Кто нам в этом деле указ? Сами все решаем!
А все-таки интересно, какой сказкой станет эта быль про Василису Черниговскую… лет через тысячу?»
А история с обучением грамоте отрока Федора повернулась совсем неожиданным боком.
Приказание Анны его крестной самостоятельно разобраться с обещанием, данным Федьке Млавой, обернулось… дракой! С утра пораньше возле собачьих клеток подрались Млава и тихоня Аксинья. Уже и само то, что Ксюха участвовала в драке, было удивительно, но то, что она победила, и вовсе повергло в изумление всех, об этом осведомленных.
А началось все именно с выполнения приказа боярыни: Аксинья нашла-таки выход! Она сообщила своему крестнику, что в том случае, если ему все же удастся первым среди отроков второй полусотни правильно написать свое имя и звание, она, как крестная мать, разрешит ему потрогать за титьки… Млаву! Все без обмана – что обещано, то и получит!
Вдохновился ли обещанным Федька, неизвестно, а вот Млава, прознав о договоре, рассвирепела. С воплем: «Я тебе покажу, как чужие титьки раздавать!!!» – кинулась на обидчицу, явно намереваясь с разбегу припечатать ее своими телесами к собачьей клетке. Но Ксюха, даром что тихоня, училась прилежно, в том числе и тем начаткам рукопашного боя, которые преподавались девицам. Она не только сумела увернуться от несущейся на нее туши, но и умудрилась так подправить движение Млавы, что та со всего маху врезалась в угол клетки и, оглушенная, рухнула наземь. Не ожидавшая от судьбы такой подлости, а от тихони Ксюхи – проворства, толстуха не сразу поняла, что произошло, и только хлопала глазами.
Но злоключения Млавы на этом не закончились: ее противница подхватила метлу, которой подметали в собачьем жилье, и принялась охаживать ею толстуху, приговаривая: «Это я те покажу, коза блудливая, как чужих крестников дурному учить! Ты у меня еще на торг поедешь выменем своим торговать, коровища!»
Когда боярыня, выясняя причину драки, устроила девицам допрос, Аксинья (и Анна была уверена, что совершенно искренне) заявила:
– А я думала, ей нравится! Она же вся такая… в теле… и отроки на нее так смотрят…
На возмущенное же замечание: «Как можно так о девице говорить?» – последовал столь же правдивый ответ:
– Так она вообще дурная! Ночью как заорет: «Кусок! Взять!» – и самострел из-под лавки тянет. Поубивает нас всех когда-нибудь!
«Вот тебе и тихоня! То глаз от земли не поднимала, голоса не слышали, а как указали ей, что она за крестника в ответе, так откуда что взялось? Чудны дела твои, Господи!»
Смысл и причину ночных воплей Млавы женщинам разъяснила Арина во время очередных посиделок. При этом бабы хохотали так, что на кухню с испуганно-удивленной рожей заглянул дежурный урядник. Как раз в это время хохочущая Верка сверзилась со скамьи, и отрока не сразу заметили, а когда заметили, то так дружно заорали, велев убираться, что парень с перепугу попытался открыть дверь не в ту сторону. Напугался от этого еще больше и, похоже, собрался спасаться через дымоход, но был вытолкан Плавой взашей. Что уж он там подумал о боярыне и ее ближницах, осталось его тайной навсегда.
Страх и тоска первых дней после проводов постепенно притупились, жизнь брала свое. Хлопоты и заботы не оставляли времени на мрачные размышления, но где-то в глубине сознания боль беспокойства и ожидания засели как заноза и время от времени напоминали о себе болезненными уколами: «Ты вот сейчас… а там, может быть…», «Господи, хоть бы весточку какую…», «Вот вернется Андрей, а у меня тут уже… Да только бы вернулся!».
А вот вечером, в тишине и покое… да какой там покой! Только хуже становилось! Знала она уже такое: провожала из дому Фому, ждала, беспокоилась, но ведь по-другому совсем! Тогда надеялась, что умный и опытный купец сумеет избежать опасностей, найдет, как извернуться, сумеет предвидеть… А сейчас-то! Не избегать опасностей ушел Андрей – искать их, встречать грудь в грудь. Воин – не купец, даже если и сумеет что-то предвидеть, то изворачиваться не станет, нельзя ему! Это для купца спрятаться, пересидеть, стороной обойти – ловкость, а для воина – трусость, предательство.