— А как же Нил, Плавушка? — неожиданно робко спросила Вея.
— А что Нил?
— Ведь он же любит тебя…
— Любит, да… Только вот сам он свободен, а я… Господи, ну неужели же я до конца жизни буду к своему придурку прикована? — вырвался у нее из глубины души отчаянный крик. — Ведь у каждой бабы муж как муж, и только у меня — большой ребенок. Ну да, естество свое берет — и он временами мужиком бывает, но все равно ведь дите дитем. Такого и обманывать-то грешно, все равно что ребенка обижать, да и не понимает он ничего. Было дело, пытались доброхоты наговаривать ему на меня, да толку-то. Он только смотрит испуганно, хлопает своими глазищами, а потом бежит ко мне, чтоб я его пожалела. И смех, и грех.
Плава говорила быстро, захлебываясь словами, словно стремилась побыстрее выплеснуть из себя застаревшую боль. Остальные смотрели на нее с удивлением и сочувствием: никто из них не задумывался до сих пор, как она выносит супружескую жизнь с мужем-недоумком, каково ей одной тянуть на себе такой воз. Никто из них, кроме, пожалуй, Веи, и не представлял даже, как она вообще оказалась замужем за таким человеком, как Простыня, а спрашивать до сих пор не решались. Не так уж и давно жила Плава в Ратном, но все помнили страшную казнь ее старшей дочери, и никому не хотелось лишний раз бередить раны женщины, которую невозможно было не уважать. А сейчас, видимо, пришла пора прорваться этому нарыву на душе: невозможно вечно жить с такой болью, рано или поздно ее нужно вытолкнуть из себя, пока она окончательно не разъела человека изнутри.
И Плава продолжала говорить, а все остальные молча слушали ее.
— Знала бы я заранее, какой муж у меня будет — удавилась бы, наверное, или в прорубь бросилась, лишь бы никогда не видеть его, не слышать того, что соседушки — змеи подколодные в уши пели. И ведь все с сочувствием подходили, жалостью травили, а в глазах у каждой любопытство аж горит: как это она с недоумком таким живет, да что он с ней делает. И то сказать: детки-то у нас здоровенькие да ладные все трое были, как на подбор. Иные и того хлеще: решили, что не от мужа я деток своих рожала, а незнамо от кого. И мужики подкатывались, и бабы их прибегали волосья драть, и свекор со свекровью следили за мной пуще псов цепных. Хотя вот уж кто-кто, а они-то лучше всех знали, как я колотилась по хозяйству, чтобы жить, а не пропадать за таким мужем — сами же мне сокровище свое подсунули.
— Да как же ты за него пошла-то? — не выдержала наконец Верка. — Неужто отец твой не видел, за кого дочь замуж выдает?
— Да видел он все и знал все, — с горечью ответила Плава, — только выхода у него другого не было. Семья-то наша в Куньем пришлой была, а потому выбор был простой: или всей семье в закупы идти к соседу, у которого одолжился отец мой в неурожайный год, или меня отдать за его сына, дурака здоровенного. Были бы своими, община бы заплатила, а так… мной и откупились от холопства. А меня никто и не спрашивал, хочу я или нет за такого замуж идти. Матушка только сказала напоследок: терпи, дочка, зато он бить тебя не будет — добрый, и слушаться тебя во всем станет. Все верно: и не обижает, и слушается, только от его послушания волком выть хочется. И не замуж я вышла, а сразу же большого ребенка получила, за которым приглядывать нужно. Свекор со свекровью поначалу нарадоваться не могли: как же, и у их сыночка единственного все как у людей — вот и жена есть. Да только детки наши, особенно сынок, как на грех, в меня удались, в мою родню. Тут-то свекровь и взвилась, дескать, не от мужа рожаю. Ох и наслушалась я от нее, ох и натерпелась…
— Погоди-ка, — неугомонная Верка, видать, решила все до конца прояснить. — Как — трое? Почему ты про одного сына говоришь? А как же Глузд?
— Так он не мой. Какой-то родней Простыне приходится, сирота, вот и взяли его в семью. Да жизни мальчишке не было: свекровь моя его еще больше, чем меня, шпыняла. Заедало, вишь, ее, что родной сын здоровенным дураком вырос, а тут приемыш — хилый, слабый, но голова светлая. После смерти родителей я его ни разу зазря не корила, он уж выправляться стал, а раньше…
Женщины завздыхали, вспоминая своих свекровей, — у каждой ведь нашлось, что вспомнить. Аринка встала со своего места, подошла к Плаве, присела перед ней на корточки и сказала, заглядывая снизу вверх в заплаканные глаза:
— Не печалься, Плавушка, нет таких испытаний, которые мы не смогли бы вынести. Мы ведь сильные. А у тебя самой сил не хватит — мы поможем.
— У нас в крепости всех пришлыми назвать можно, жизнь тут только начинается. Но можно и по-другому взглянуть: община рождается. И ты в этой общине своя, а значит, есть кому за тебя заступиться, — поддержала ее Анна. — Болтунам же ты и сама такой окорот дать можешь, что любо-дорого посмотреть. Нам всем у тебя еще учиться и учиться.
После этих слов напряжение, ощутимо витавшее в кухне, не то чтобы сошло на нет, но как-то поубавилось, и сама Плава расслабилась.
— Коли уж я сегодня с вами вместе сына провожала, хоть и не знала еще о том, — улыбнулась она, — значит, и в самом деле вашей стала.
— О сыне не беспокойся, — поторопилась успокоить ее Анна. — Как только узнают, что он с ними увязался, да еще без спроса, холку ему намылят, конечно, но беречь пуще глаза будут. И не только потому, что мал еще и не место ребенку в походе, но и потому, что любят его. Он же у тебя, как солнышко весеннее, одним своим видом людей радует. Так что вернется твой сынок невредимым, ты только молитву нашу не забывай читать. И мы все за него молиться станем — за него и за наших мужчин.
— Спаси тебя Бог, Анна Павловна, тебя и сына твоего, — ответила Плава. — Только… не запомнила я все до конца, не до того мне было. Не откажи, перечти молитву еще раз…
— Да, бабоньки, давайте повторим… для верности, — отозвалась Ульяна, а Аринка только кивнула, подавшись вперед и умоляюще глядя на Анну.
И опять зазвучали на кухне слова вечной мужской молитвы, обращенной к любимой женщине, но в устах любящих и ожидающих женщин не мольбой они становились, а клятвой, обещанием ждать «всем смертям назло».
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди…