– Таня… А вам не бывает от всего этого страшно?
– Страшно от чего?
– Ну от того, что по ночам ездят, забирают…
– Кого надо, того и забирают. Думаете, после продажной клики плутократов все корни выдернули? Еще масса кого осталась. Вредить будут, предавать, сотрудничать с иностранными разведками. Даром с властью никто не расстается, власть – она хуже морфия.
– Но ведь так и вас могут забрать. По ошибке, или кто донос напишет, или от страха на допросе оговорит.
– Могут. А еще вы можете попасть под лошадь или авто, помереть от испанки или воспаления легких, отравиться грибами, заблудиться в лесу, быть загрызенным волками или даже собаками, попасть под электричество, угореть от плохой тяги или если раньше вьюшку закроете. Можете сгореть в доме от соседского примуса, вас могут прирезать в темном переулке из-за кошелька какие-нибудь пьяницы, можете погибнуть в железнодорожном крушении, в цеху вас может затянуть в машину, на стройке можете упасть с лесов, в шахте вас завалит в лаве или от взрыва газа. Если вы сцепщик – раздавит буферами, если машинист – паром обварит. И если будет война, а в газетах все чаще о ней пишут, то нас всех отравят газами. Да как же вообще жить можно, если всего бояться? А как же летчики? Как они не боятся подниматься в воздух? Как же пожарники, пограничники? Как люди не боятся зимовать на полюсе или достигать стратосферы? Как люди в вашем будущем не испугаются полететь на Луну?
«В каком будущем? Ах да, она, видимо, уже читала последние рассказы».
– Так я же не о себе. Вы все-таки женщина.
– А почему вы думаете, что все женщины должны быть трусихами? Да я даже с военспортовской вышки в парке прыгала!
Во дворе хлопнула дверь подъезда и завели мотор. Через пару минут черная машина выкатилась за ворота; теперь Виктор заметил, что это «мерседес».
– Ну все. Я пошла, а то Трофимыч ворота запрет. Завтра в девять на вокзале, у часов!
Ночные бабочки вились у редких стеклянных фонарей; от легкого прикосновения ночного ветра, теплого, как парное молоко, тихо качались ветви деревьев на фоне черного, усыпанного крупными серебряными звездами неба. Виктор заметил, что в этой реальности в небе над Брянском удивительно много звезд, совсем как где-нибудь в деревне, и даже туманная полоса Млечного Пути была легко видна невооруженному взгляду, несмотря на уличное освещение. И тишина – тоже как в деревне, только то в одном, то в другом месте собаки залают да паровозы со станции свистят. Его собственные шаги, казалось, отдавались по всей округе.
Вечер казался ему каким-то неестественным, нелогичным. Как-то абсолютно не укладывались в понимании лирика невинного свидания, идиллия этой тихой и чистой ночи, темные силуэты крестов на фоне звезд, ночные аресты и абсолютное спокойствие Тани Краснокаменной. По идее это не должно было бы существовать все одновременно.
Он никак не мог понять, куда же делась та самая атмосфера страха, о которой так долго и живописно рассказывали разные авторы, включая того же Аксенова, соавтора культовой для юности Виктора вещи «Джин Грин – неприкасаемый». Если верить субъективным чувствам, вместо атмосферы страха здесь господствовала атмосфера жасмина. Сам ночной арест, свидетелем которого только что стал сам Виктор, был почему-то воспринят им с каким-то непонятным ему самому безразличием. Примерно так же пару месяцев назад он воспринял трагический случай на Городищенском спуске; в окно троллейбуса, на котором он ехал, была видна пара иномарок, ленты, ограждающие место происшествия, тачка ГИБДД с мигалками и чье-то лежащее на асфальте тело, покрытое пиджаком; рядом в свете фар виднелись какие-то потеки. Картина смерти ни у одного из пассажиров реакции ужаса не вызвала; через пару минут все уже спокойно сидели, даже не обмениваясь мнениями, кто-то смотрел в окно, кто-то звонил по своим делам по мобильнику…
Привыкли, думал Виктор. В нашей реальности привыкли к тому, что ночью давят пешеходов, здесь – к ночным арестам. У нас никто не видит зла в массовости личных авто, здесь – в массовости мер пресечения, хотя случайные жертвы бывают и там и там, и часто по одной и той же причине – по глупости и самодурству того, кто дорвался рулить. Это первое.
Второе. Татьяна права: в тридцать восьмом жизнь обыкновенного обывателя была и так насыщена разными стихийными угрозами здоровью и жизни, и ночные аресты были лишь скромным пунктиком в списке проблем ОБЖ.
Третье. Жизнь в тридцать восьмом вообще ценилась дешевле большинством населения. С патриархальных деревенских времен привыкли, что люди часто рождаются и уходят часто. Средняя продолжительность жизни в России до революции по статистике меньше сорока, так что он, Виктор, уже статистический покойник. А сейчас, похоже, благодаря развитию медпомощи и прочая продолжительность жизни должна расти, несмотря на.
Четвертое. Великий Голод здесь, похоже, по ужасам уступает разве что таким трагедиям, как блокада Ленинграда. После этого нынешние репрессии – это мирная спокойная жизнь. Особенно если убедить обывателя, что репрессии нужны как раз для того, чтобы не повторился Великий Голод. А заодно и война, «где всех потравят газами».
Ну и, наконец, личное отношение. У кого, скажем, родных репрессировали, тот понятно как будет этот период истории воспринимать, и это естественно. А у Краснокаменной, например, своя личная драма…
Отсюда следуют два вывода. Во-первых, надо завтра под каким-нибудь предлогом расспросить Таню о причинах Великого Голода и как его ликвидировали. Во-вторых, надо узнать у хозяйки насчет противогаза, убежища и вообще – как готовятся здесь к газовой войне. Хотя, похоже, в отличие от предвоенного СССР, готовятся плохо. Надписей «Газоубежище» не видать, плакатиков по ГО не висит, учебных сигналов тревоги Виктор не слышал. А вот, кстати, в «Победе» они и после войны висели. В буфете, что справа от входа.
Метров с полсотни до его квартиры поперек дощатого тротуара валялось ничком тело мужчины. Виктор аккуратно обошел его и последовал дальше.
«Стоп, а почему я это сделал? Может, ему помощь нужна? Потому что по моей реальности я решил, что он почти на сто процентов пьяный. А в этой реальности?»
Виктор вернулся и посмотрел внимательно. Заметив, что правой рукой тело нежно прижимает к себе полупустую чекушку, он со спокойной совестью повернулся и пошел дальше.
Он внезапно понял, что тоже жил в эпоху террора. В девяностые. Был террор, были террористы, захватывали школы и больницы, взрывали дома. Благодаря зомбоящику этот террор стоял перед глазами людей так же часто, как здесь – аресты соседей. И что – вся страна от страха памперсы не успевала менять? Фигушки! Фигушки! Работали, влюблялись, занимались бизнесом, воспитывали детей. Конечно, в девяностые государство защищало от террористов, а здесь само хватает. Но хватает-то оно здесь официально для защиты окружающих. Вот что было бы в Москве, если бы тогда, в эту вот нашу эпоху терроризма, начали массово по ночам хватать всяких приезжих и объяснять народу, что это ловят террористов, их пособников, на худой конец – просто бандитов, что они готовили теракты и убийства мирных граждан, – и что, коренное население столицы поднялось бы с демонстрациями против массовых репрессий? Или только радовалось тому, что иногородних в Москве не будет? И чем тогда отличаются нынешние от здешних?