– Во второй реальности ваши коллеги тоже так думали. И каким способом собираются вскрывать ящик? – Он постучал себя пальцем по лбу.
– Не волнуйтесь. Методы инквизиции исключены. К тому же вы – единственный, и за вашу потерю могут поставить к стенке. Меня, кстати, тоже, и не посмотрят, что женщина.
– Тогда постараюсь не теряться. Да, и вот что еще заметил – народ у вас как-то уж очень как в советском кино разговаривает. Странно как-то.
– Сквернословие преследуется церковью. Ну разве что на поле боя или что-то подобное. Тогда грех прощается. А в советском кино брань тоже церковь запрещала?
– Нет, худсовет.
Они вышли на площадь перед собором. Народ растекался по улицам.
– Вы, наверное, в гостинице остановились? Я вас провожу.
– Нет, я на оперативной квартире, на Губонинской, дом против детской лечебницы. Типовой дом, не корпусной. Знаете, в двадцатых хотели такие везде строить в провинции, но во времена империи гильдия архитекторов приняла новые требования… В общем, их кое-где возвели и больше не будут.
«Губонинская… лечебница… Ульянова, детская больница? Если больница на том же месте – это Молодежка, возле остановки».
– Тогда тем более провожу. Моторов не видно, автобусы, наверное, уже не ходят…
– Зачем автобусы? Извозчик!
«Тьфу, лошадей-то я за средство транспорта и не посчитал. Да и в темени стоят».
– Извозчик! Спят они, что ли?
Они подошли к ближайшей пароконной коляске. Возница со шкиперской бородкой действительно лениво подремывал.
– Извозчик! Сейчас на Мценскую, потом на Губонинскую!
– Заказано, барышня. Поди, ночь на дворе, извоз только по заказам, проплачено. Спросите, кто свободный, может. Хотя вряд ли.
– Значит, едем в парк, и не меньше чем за два счетчика…
– Не пойму я, – пробормотал возница, – мы люди простые и господских тонкостев не знаемо. Говорю, проплачено уже. Али перекупить хотите, так прямо так и…
– Жандармерия его величества! – отчеканила Лена, показав удостоверение. – Повторить, куда ехать велено?
– Не надо повторять, запомнили-с, – залопотал возница, открывая дверцу коляски, – сразу бы так, а то темно и как сразу признаешь? Вы уж звиняйте.
Он зажег фонари и довольно шустро довез Виктора до его квартиры на Мценской. Там Виктор заплатил за проезд Лены до Губонинской, несмотря на протесты извозчика («Да зачем же… Да таких уважаемых людей завсегда и безо всякой платы готовы…»). В конце концов Виктор обосновал свое намерение несушествующей директивой по борьбе с коррупцией («Все начинается с малого, а если дозволять, то и откаты по десять процентов давать начнут!»).
«Родственники», естественно, бодрствовали и вопросов о пребывании Виктора не задавали – видимо, им докладывали о его перемещениях. От двух бутылок пива, прихваченного Виктором напоследок для скрашивания их дежурной жизни, они не отказались. День заканчивался вполне буднично: стеля кровать, Виктор подумал, что в городскую баню, при столь большом внимании к его персоне, ходить не стоит, а вода в бочке с душем в саду, пожалуй, при такой жаре нагреется. С этой оптимистичной мыслью он и отошел ко сну.
Как уже заметил читатель, номер этой главы наверняка не вызовет симпатий у людей суеверных. Но Виктор не знал, что наше повествование делится на главы, и поэтому раннее утро его ничем особенно не тревожило. Даже несмотря на сюрприз.
Напротив калитки вместо уже знакомого мышонка «Опель-Олимпии» плотоядно урчал новенький, бутылочного цвета «мерседес» двести тридцатой модели – той самой, на которой ездил штандартенфюрер Штирлиц. За рулем сидел все тот же Быгов.
«Повысили, – подумал Штирлиц…» – сказал про себя Виктор.
Он уже начал привыкать к тому, что его, словно олигарха, сопровождают секьюрити, и спокойно думал о том, что же сегодня рассказать оружейникам. Но как только машина, заурчав, тронулась, позади, метрах в двадцати от них, появился темно-вишневый открытый «Форд-МАЗ», в кузове которого сидели четверо крепких парней, остриженных под полубокс. Машина безотрывно следовала за ними.
– Там кто-то, – обратил Виктор внимание одного из «родственников».
– Так надо, – пояснил тот, – указание поступило.
«Поступило указание усилить охрану. Видать, сегодня утром, раз вчера «карнавальную ночь» разрешили. Хотя кто их знает, может, там куча их народу сидела… И что у нас произошло? Вряд ли боятся, что я сбегу. Тогда бы пушку отобрали. На меня теракт планируется? Покушение? Не хватает только эскорта мотоциклистов».
Как только Виктор подумал это, перед их машиной выехал мотоциклист в танковых очках и белом шлеме с крупными буквами «ГАИ»; Виктор уже знал, что это знакомое слово здесь означает «гужавтоинспекция», то есть в принципе без разницы, что и у нас. Сзади на поясе у него болталась тяжелая деревянная кобура маузера.
За затылком Виктора, сразу за спинкой дивана, обшитого синей кожей, что-то постукивало и перекатывалось. Он повернул голову и увидел покрытый старым истертым бильярдным сукном угловатый длинный предмет; в одном месте сукно чуть сбилось, и из-под него виднелся край рожка.
«Шмайссер двадцать восьмого года, сто пудов, – мелькнуло в голове у Виктора. – Какой-то крупный экшн наметился. А может, мы просто опытные образцы какие секретные везем? Встречаемся-то с Судаевым… и еще кто там, черт, после вчерашнего запамятовал».
Утро было душноватым. Дали были смазаны какой-то сизоватой дымкой, ветра не было, над дорогой висела пыль, от пойменных озерец возле Черного моста долетал запах болота. На земляных валах, защищавших насыпь дороги от размыва в половодье, стояли аккуратные коричневые домики смотрителей моста. У Болгар, на повороте, на лугу на месте нынешней автобазы, двигалось в сторону дороги стадо пестрых коров; гаишник посигналил пастухам, чтобы пропустили эскорт.
Дремотный провинциальный вид Городища с посеревшими от пыли придорожными кустами рябины несколько успокоил Виктора; в этой утомленной деревне, казалось, по определению ничего происходить не может – ни хорошего, ни плохого. Он попытался подумать о чем-то отвлекающем.
«Татьяна, верно, обиделась. Не подумала, что я из-за ее прошлого? Хотя вряд ли. Она умная женщина и понимает, что я не тинейджер. Как ни крути, а бакалейщик ей даст в жизни больше. Что я для нее? Загадка, сенсация. В ней говорит журналистский азарт. Но загадки уходят, а потом начинается быт. А может быть, притерлись бы? Что-то я становлюсь слишком осторожен, как старый холостяк. Но с другой стороны, все это временно, а ей нужен дом, семья… Почему временно? Это я хочу, чтобы было временно. Чтобы как сон: раз – и проснуться в своей реальности, пусть не всегда хорошей, но своей. А если это все навсегда? Тогда надо не замыкаться в своей трагедии, надо как-то жить, обустраиваться…»