Тем же самым объяснялась их неистребимая любовь к рабству. Даже самые разумные ломались под напором окружающей толпы и покорно заходили в общее стойло. Маг не знал, как довести до понимания людей, что творец начинается с того, что он свободен. Хотя они чувствовали это неосознанно, потому что в их философских рассуждениях значительное место отводилось трескотне о свободе, на деле она всегда оказывалась одной и той же — свободой выбирать, где быть рабом.
Очень немногие все-таки следовали путем свободы, пролегавшим между глухими стенами всеобщей враждебности. Про них говорили, что они продались лукавому, — то же самое, что про подлецов, лихоимцев, преступников и прочие отбросы человеческого развития. Непонятным образом первые оказались в одной яме с последними, а их вдохновитель — повинным во всех человеческих пакостах и преступлениях. Лукавый.
Маг подозревал, что хитрая политика Жрицы внесла немалый вклад в такое отношение. Остальное додумали люди. Они насочиняли целые выводки мелких и не очень мелких зловредных сущностей, разбредшихся по миру, чтобы досаждать всем подряд, и приписали их в подчинение главной зловредной сущности — повелителю зла.
По законам творчества эта сущность появилась на тонких планах людского мира. Поначалу Маг пытался убивать ее, но она почти мгновенно возникала снова, и он отказался от бесполезных попыток. Если людям так хочется иметь повелителя зла — пусть имеют. Больше всего его раздражало, что эту сущность отождествляли с ним.
— Я чувствую, что начинаю ненавидеть, — пожаловался он веревке. — Такое непривычное, захватывающее чувство — прежде я не знал ничего подобного. Ненавижу и людскую глупость, и эту коварную Жрицу… не знаю даже, что больше.
— Ты перестал быть равнодушным, — подала голос Талеста. — От любви до ненависти — один шаг, как говорят люди. А обратно?
— Обратно? Здесь не те законы, как в любимых ими естественных науках. Это только в физике расстояние в обе стороны равно, — выказал он знакомство с научным багажом человечества. — Не представляю, как подобное чувство может превратиться в обратное.
— Кое-кто не так давно смеялся над людьми, что они любят ставить на явлении точку отсчета и считать лежащее по ее разные стороны противоположным, — ехидно напомнила она.
— Отстань, вредина! — взвился Маг. — Противная веревка!
— Если задуматься, творцы равнодушны к людям. Тем более теперь, когда это дело потеряло новизну, — невозмутимо продолжила Талеста. — Слишком высоко они стоят над людьми. Плотный мир — это поле их экспериментов, — выказала она не меньшее знакомство с научной терминологией, — а также средство удовлетворить их честолюбие или просто избавиться от скуки. Что ни говори, но бессмертие — довольно скучная штука, хотя к ней можно привыкнуть.
— Я бы не сказал, что Жрица равнодушна к людям, — хмуро напомнил ей Маг. — Посмотри, как она опекает их — с заботливостью доброй нянюшки, словно глупых детей, как она журит их, поучает, вытирает сопельки, и, кажется, им больше ничего не нужно. Может быть, это все, чего они заслуживают? Может быть, это я — законченный идиот, что считаю их равными творцам?
— Ты же сам не веришь в свои слова. — Кисточка веревки шлепнула его по ляжке. — Да, она пасет их, но те, кого она пасет, и есть глупые дети. Ты же сам знаешь, что дети бывают не только глупые, но и умные.
— Знаю, но это и больно, — вырвалось у Мага. — Это последнее собрание… — Он резко замолчал.
— Ты не хочешь себе признаться? — въедливо спросила Талеста. — Врать ты себе не можешь, а правду говорить не хочешь? Или тоже не можешь?
— Почему же, могу, — тихо сказал он. — Но какой в этом смысл? Я дал тогда согласие.
— Так скажи ее, — продолжала подначивать его веревка. — Не хочешь сказать себе — скажи мне.
— Конечно, собрание изменило что-то к лучшему, — заговорил Маг. — Врачей уже не жгут за вскрытие мертвецов, ученым не устраивают погромы, проклятые книги оставлены в покое. Малейшее послабление — и только посмотри, как люди взялись за эти низшие виды творчества! Быт, питание, здоровье… Не за горами время, когда они перестанут умирать от голода и болезней, перестанут убивать друг друга в войнах и просто так, когда у каждого будет приличная одежда и крыша над головой. И что тогда?
— Что?
— Если бы я знал, веревочка… — вздохнул он. — Если бы я был уверен, что они перестанут принимать временное за вечное! Но Император требует, чтобы они как можно дольше оставались в этом заблуждении, а лучше — всегда. Может быть, Жрице это даже удастся, при таком-то усердии. Я представляю себе этот мир под дурное настроение — все сытые, благополучные, ухоженные, все пьют, едят и размножаются, ходят на зрелища, чтобы посмотреть, как им подобные занимаются тем же самым, и ничего-то им больше не нужно. Ходят в храмы, чтобы получить там отмеренную порцию полезной духовной пищи — чтобы не голодали, но и не обожрались, — под благостным присмотром нашей смиренницы. Здоровенькие, крепенькие, словно корнеплоды на грядке. Лучше уж быть животным, чем такой вот мыслящей травой.
— И часто у тебя бывает дурное настроение? — сочувственно спросила веревка.
— Почти всегда. Они прониклись идеей рая на земле, и рай, доступный их воображению, возможен там. Кто-то считает раем, когда у него на столе каждый день есть кусок хлеба, кто-то видит рай в том, что его постель каждый день греет новая женщина, кто-то уверен, что рай невозможен без нового платья ежедневно, причем такого, которого нет у соседей. Бедняги, знают ли они, чего хотят? Знают ли они, сколько времени пройдет, когда им это надоест — неделя, месяц?
— Но, когда им это надоест, может быть, они задумаются и о высших мирах? — высказала предположение Талеста.
— Наверное, так бы и случилось, если бы им дали задуматься, — согласился Маг. — Но им не дадут, а когда там наступит их долгожданный рай, они уже не смогут думать иначе. Они будут слишком уверены, что ничего больше нет, что их благополучие — главная цель всего на свете.
— Но ты пока здесь, — намекнула она.
— Я дал согласие, веревочка.
* * *
Он зря надеялся, что сумеет усидеть спокойно. Какое-то время он усиленно занимался развитием естественных наук, стараясь не замечать грызущего изнутри червячка. Однако люди все чаще встречали на своем пути высокого белокурого парня, задающего странные вопросы. Они забывали этого парня, но вызванная его вопросами неудовлетворенность поселялась в них навсегда, отравляя вкус сиюминутных достижений и заставляя стремиться к чему-то другому, не подходившему под определение естественного.
Жрица бдительно следила за Магом. Он подозревал, что она отслеживает в хрониках каждый его шаг, потому что она с завидным постоянством вызывала его на собеседования, чтобы перечислить все его последние проступки и указать, в чем он нарушил договоренность на этот раз.
— Но я ничему не учил их, я всего лишь задавал вопросы, — делал невинное лицо Маг. — Мне хотелось удостовериться, что мои подопечные не задумываются над ними.