А там, внизу, строящиеся много месяцев бетонированные убежища сделали с итальянцами и немцами очень злую шутку – в них было удобно и почти безопасно отсиживаться при налетах, но неудобно наблюдать за полем боя, а поэтому танки подобрались целехонькими, лишь некоторые из сотен попали под огонь противотанковых пушек. А потом в убежища полетели гранаты и ворвалась потрепанная в прошлые сутки советская пехота.
А обгоняя ее, туда, далее, просочилась, между еще огрызающимися дзотами и дотами, жаждущая крови и возмездия конница. А «легкие» и «средние» танки прикрыли ее орудийным и пулеметным огнем.
И где-то в первых рядах неслась рота Джумахунова и прямо с коней поливала своими автоматами «ППШ» бессильно поднимающих руки бледных и дрожащих от страха итальянцев. И пока не кончились патроны, сабли оставались в ножнах, но и до них дошла очередь.
И жующая мясорубка боя начала заглатывать мясо и кости с удесятеренной скоростью, повизгивая от счастья.
– Какой он, к черту, немец, посмотри на черты лица, – заметил один из американских офицеров, проводящих первоначальный допрос подобранного в воде. – Кто бы в ведомстве Деница подпустил его близко к кораблю?
– Как знать, – хмыкнул его напарник, – какие проблемы начались в их флоте после нападения русских?
– Но не могли же они принимать в команды явных монголоидов, а?
– Почему не могли? Они же за японцев воюют.
– Так что? Он, по-твоему, японец? Взгляни на его рост.
– Не знаю я, что ты от меня хочешь?
– Я тебе говорю, это русский.
– Да брось, Ник. А то у русских мало проблем.
– Ну, ты даешь. Ты хоть газеты читаешь?
– Ясно, читаю. Там черным по белому – «русские наши кровные союзники».
– А оппозиционные?
– Где ты их берешь, интересно?
– Неважно. А твой любимый Рузвельт доиграется.
– А ты что, против президентского правления?
– Потише, черт возьми. Ты меня точно сдашь в УСС.
– Нет, друган, ты скажи, – почуяв слабину собеседника, насел приверженец официального курса, – за кого голосовал?
– За Рузвельта, ясный день.
– Вот!
– При чем тут это? – скривился оппонент.
– А сейчас ты ему верить перестал, да?
– Я тебе говорю, это русский.
– Да немец это ояпонившийся.
– Ты офонарел, это чуваш какой-нибудь с Поволжья, и то в лучшем варианте.
Их спор не имел значения. Может, Управление стратегических служб и догадывалось о русском влиянии, но заявлять об этом вслух на официальном уровне было просто опасно – лучше было иметь Россию в качестве ложного союзника, чем официальным врагом. После захвата Европы СССР, по большому счету, не нуждался ни во Втором фронте, ни в ленд-лизе. Кто мог ему помешать, в случае официального разоблачения и международного скандала, стать открытым побратимом имперской Японии? Похоже, никто. Так что лучшим вариантом было – тянуть резину и тихонько готовить миру свой собственный сюрприз – «Made in USA».
Кто-то злой и умелый,
Веселясь, наугад
Мечет острые стрелы
В воспаленный закат.
Владимир Высоцкий
Их задача была бы проста, если бы: Тихий океан был немножко меньше, раз в десять-двадцать; в этом океане не доминировал американский флот, хотя бы локально вблизи Марианских островов; в небе имелись собственные воздушные разведчики, хотя бы в некотором количестве; или, на крайний случай, война с Америкой велась бы официально. Но: Тихий океан уменьшался в объеме очень медленно, по мере движения по мантии континентальных плит – не стоило так долго ждать окончания процесса; до ближайших советских аэродромов было четыре тысячи километров искривленного гравитацией горизонта; а с Соединенными Штатами они все еще значились официальными союзниками. А еще против них был ресурс автономности окружающих механизмов, желающих пить кислород из атмосферы даже более, чем обслуживающие их люди, глотать его и давиться, выплевывая мерзости, не литрами, а кубическими метрами. А еще против них была внешняя среда, пакостная, холодная и равнодушная пустота, заполненная всякой всячиной, но в основном, за тонкой стенкой их вывернутого наизнанку аквариума, молекулами кислорода и водорода, склеенными воедино. А иногда, по ночам, против них нагло работал отросток их собственных механизмов – предатель шноркель, сосущий воздушную вату из враждебно-официально-союзного внешнего мира. Это были самые рискованные моменты, поскольку, нежданно-негаданно, эту короткую железную пуповину дизеля мог засечь с высоты летающий радиолокатор, и засечь не где-нибудь вблизи под собой, а миль за двадцать в стороне. И тогда ненужной становилась вся суетность с бесшумными резиновыми тапочками и обитые войлоком косяки дверей. И главное, дело было бы не просто в том, что, приняв их за японцев, торопящиеся выслужиться эсминцы могли бы их действительно ухандокать… Нет, гораздо страшнее был бы срыв боевой задачи.
Ну а что же было за них? Почти точное время и почти точное место, а также точный силуэт в фас и в профиль того странного своей значимостью предмета, который они должны были потопить. Этот предмет назывался – крейсер «Индианаполис» ВМС США. И мало того, что никто из экипажа советской лодки, поджидающей и роющей в соленой водице его вместительную могилку, не знал, почему на этом средней значимости крейсере, каковых у Америки имелось сейчас десятки, свет белый сошелся клином, но, странное дело, этого не знал даже собственный экипаж «Индианаполиса». И вдыхающий вонь машинного масла и испражнений потных, давно не мывшихся людей и сотен других невероятно противных запахов капитан новенькой лодки, состряпанной на верфи направляемой в социализм Германии, по проектам фашистского конструкторского бюро, превращенного в «шарашку», лодки, имеющей на внешнем борту опознавательный знак «Восходящего солнца», но не значащейся в японском флоте, капитан этот, массируя виски от недосыпания, мог выдумывать для себя тысячи причин «почему». Почему нужно рисковать экипажем, и не одним экипажем – пятью? Именно столько лодок дежурят сейчас возле ничем не приметного острова Тиниан, острова ничуть не лучше и не больше других Марианских. И рисковать по-настоящему, потому как по данному ему, капитану, праву, неведомому всем окружающим, в случае получения повреждений, ведущих к неизбежному всплытию, он обязан ликвидировать любую возможность спасения для команды, то есть не только не покинуть корабль последним – по праву и по привычной очереди, но и уничтожить саму вероятность очереди, попросту сделаться предателем всех окружающих людей, дабы не стать изменником плетущей таинственные интриги родины. И все это предательство, еще и умноженное на пять. И все это античеловеческое действо не ради какого-то, ну уж не знаю чего, авианосца, к примеру, которых у родного Союза все еще нет, – все ради несчастного крейсера.