— А где ты видишь борьбу? — горько усмехнулась Полынова. — Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?
— Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? — изумился «Штык». — Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.
— Ладно, — устало проговорила Даша, — довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.
Антонов-Овсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.
А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.
Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как кто-то сказал при ней: «Народ-Богоносец оказался серой сволочью», — и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась «трудящиеся массы», а стоило ли?..
Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит «Интернационал» и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу… Даше было очень страшно. И очень противно.
И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..
Девушка длинно и тоскливо вздохнула.
Таманская армия далеко не ушла — надо же было «оприходовать» припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились «на обед» у крошечного полустанка — белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмно-красного кирпичу.
Кое-кто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно — останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:
— Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!
— Начальник, мать вашу!
— Али в погонах ходил?
— Та вин давно сризав их!
— Та вы послухайте… Що ж лаетесь, як кобели?
— Да пошел ты к такой-то матери!
И заткнулись осторожные, перестали нудить…
…Сена коням было вдоволь. Хлопцы вышибали пробки из винных бочек и щедро лили гранатового цвета струю по мятым кружкам, переходящим из рук в руки, изо рта в рот.
— А моя кружка где? — задала вопрос Полынова, роясь в вещевом мешке. — Не у тебя, случайно?
— Ты ж сама складывала, — заметил Антонов.
— Ну и что? Задумалась и к тебе сунула…
«Штык» развязал свой мешок. Дашина алюминиевая кружка лежала сверху.
— Вот, я же говорила! А ложка где?..
Антонов незаметно вздохнул.
Обед варился в походной кухне, багрово-янтарный борщ наливали прямо в вёдра, каждое на восемь человек, и бойцы уплетали его, дружно стуча ложками. А насытившись, таманцы крутили цигарки и предавались воспоминаниям:
— …Не знаю, хто як, — лениво проговорил рябой «червонный казак» с большими оттопыренными ушами, просвечивавшими на солнце розовым, — а мы своё ахвицерьё у море топили. Выводим туда, где глубже, каменюку на шею — и пинка под зад! Благородия и мыряют, идут ко дну, и ногами, ногами дрыгают. Ей-бо, как червячки на крючочках!
— А мы их в речку поскидалы, — делился опытом товарищ рябого — мордатый, черевистый мужик. — Рассуём по мешкам и — бултых!
— По мешкам? — неодобрительно нахмурился осанистый бородач в облезлой шубе из хорька. — Та вы що? Мешков нема, а воны их под ахвицеров! Додумались… Да шаблями бы их порубалы, и усэ!
— Ни ума у вас, ни хвантазии! — снисходительно заметил матросик в бушлате с оторванными рукавами. — Порубали, потопили… И чё? А вот мы кондукторов да мичманков на орудие главного калибра усадили — рядком на ствол, и ноги снизу связали. Как стрельнем, так они все и переворачиваются бошками вниз — ить от выстрела внутрях всё в кашу разжижается!
И никто из смаковавших умертвий даже не заметил паровозного дыма на фоне черневших гор. Даша первой обратила внимание на приближавшийся бронепоезд — не уразумела сперва, что надвигалась смерть, сидела, высиживала долгие секунды, убеждая себя, что, раз ни Ковтюх, ни кто иной не поднимает тревоги, значит, всё хорошо, так и надо. Но вот и таманцы стали вскакивать, вихрем поднялся гомон, волнами разошлась паника.
— «Белые»! Полундра!
— Спасайся кто может!
— Куда, бисовы диты?! Стоять!
— Бей ахвицерьё! Подымай на штыки!
— Бей зараз!
— Коза-аки-и!
— Вста-ва-ай!.. Эй, подымай-ся-а-а!
Даша сбросила с себя томление, вскочила на коня.
— Даш-ка-а! — долетел отчаянный зов Владимира. — В сте-епь!
Полынова развернула скакуна и понеслась прочь, изредка поглядывая через плечо, разбирая зоркими глазами короткое название бронепоезда — «Орёл».
Грохнули пушки с бронеплощадок, степь вспухла фонтанами земли и дыма, с визгом разлетелись осколки, словно призывая невезучих подставлять бока. Таманская армия, разрезанная путями надвое, разбегалась на север и юг. Бойцы мчались верхом и пёхом, стоя на подводах, горяча и беся коней. Снаряды рвались, попадая в самую кучу, шрапнели косили армейцев, как чудовищным серпом, незримым, но убийственным. Во всех амбразурах бронепоезда частили злые крестоцветные вспышки — «максимы» и «гочкисы» изрыгали очередь за очередью, и редкая пуля не настигала своей цели.
Обернувшись в очередной раз за спину, Даша случайно подняла глаза выше — и обмерла. В белесой высоте, под самыми облаками, летели аэропланы — жёлтенькие, отмеченные бело-сине-красными розетками на крыльях, они посверкивали мерцающими дисками пропеллеров. А потом с неба посыпались пятнадцатипудовые бомбы. [113]
Уже не фонтаны, а прорвы пыли и снега вздымались в степи, опрокидывая, разрывая на части бегущих. Прямо перед Дашей вздыбилась земля, прорастая в небо дымными хвостами. Раскалённые осколки просвистели мимо, помиловав Дашу, но коня её изрубили. Девушка покатилась в снег, оглушённая, слышащая один лишь непрестанный гул, ошеломлённая, потерянная и потерявшаяся в разверзшемся аду.
Через неё перескочил храпящий конь, забрасывая комьями мёрзлой земли, но Полынова плохо понимала, что с ней, что вовне. Мысли вынесло, в голове плыл и плыл колокольный звон, а вокруг будто синефильму показывали: взрывались бомбы, разбрасывая оторванные ноги и головы, что конские, что человечьи, заляпывая кровью грязный снег. Вот в воздух взмыла телега, закувыркалась и рухнула, распадаясь на части. Ополоумевшие кони помчались в упряжке, пока не попали под стальной дождь — «стрелки» падали с небес. Вроде крупных пуль, раза в четыре побольше обычных, с жестяными стабилизаторами, «стрелки» выбрасывались с аэропланов целыми ящиками. Падая с двухкилометровой высоты, они разгонялись так, что насквозь просаживали и всадника, и коня.