Сопов опять промолчал.
Однако кормщик истолковал это молчание по-своему.
– Или успел уже? – спросил он. – И скоро псы их пожалуют? – Он снова поглядел на «матушку». – Ты как считаешь, Манефа?
– Истинно так, – ответила та. – Лучше бы нам не дожить до того дня! Как вспадет на ум, что по бревнышкам раскатают нашу соборную, разломают уютные избенки, так сердце и захолонет… А быть беде, быть!..
«Ведь они впрямь так считают, – подумал Клавдий Симеонович. – Бред! Как же мне их убедить?»
– Стало быть, вороги на пороге… – задумчиво проговорил старец. – Нешто. Сдюжим. А вот тебя, ирода, за христопродавство твое умертвим злой смертью.
«Что же мне делать? – смятенно подумал Сопов. – В рукопашную с ними схватиться? Так оно еще неизвестно, чем дело закончится. Вон, у старицы этой руки, как клещи. Да и кормщик смотрится крепким. А даже если и вырвусь – то куда далее? Изба заперта, в сенях караул хлыстовский. К тому же Кузьма наверняка под дверью засел. Если что – угостит опять по затылку. Да уж так, что и дух вон».
Получалось, выход один – правду рассказывать. Иначе никак «живот» свой не уберечь.
– Грешен я перед вами, – сказал Клавдий Симеонович со всей убедительностью, на которую был способен. – Как есть грешен. Да только не та эта вина, чтоб жизни лишать. Обманул вас, верно. Но не имел злого умысла! Хотел я как лучше. Думаю: люди лесные, опасливые. Если за своего сочтут – вернее помогут. Попутал бес. Воля ваша, казните. Но только не смертью! К тому же, – добавил титулярный советник, – Кузьма ваш сподобил меня в искушение впасть. Все «касатик» да «касатик». Ну, думаю, зачем человека разубеждать?
– Получается, это Кузьма во всем виноват? – спросила Манефа тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
Клавдий Симеонович понял, что хватил лишку. Но не годится хвост поджимать по каждому окрику. Поэтому он ничего не сказал, только кашлянул. Да ноги спустил на пол – совсем уже затекли.
– Ты на матушку Манефу глазом-то не сверкай, – строго сказал ему старец. – Она у нас кормщица, пророчица, восприемница. Мать всего корабля. На ней все и держится.
«Как же, – подумал про себя Сопов, – так я тебе, старый хрыч, и поверил. Держится тут все на тебе, это ж за версту видно. А Манефа у тебя на манер ассистента».
Но вслух сказал:
– Ладно, Кузьма ни при чем. Я сам во всем виноват. Одного прошу: позвольте, так сказать, поведать историйку. А уж потом решайте.
Кормщик погладил кудлатую бороду.
– Ладно, – произнес он, и совиный глаз его полыхнул желтым огнем. – Сказывай. А ты ступай пока, матушка, – неожиданно добавил он и махнул Манефе рукой.
– Чего так? Лучше останусь. Авось пригожусь…
– Иди. Мало ли что он тут наплетет. Я-то привычный, а тебе может быть невместно.
Манефа спорить не стала. Сказала:
– Твоя воля. – И глянула на Сопова: – Смотри. Меня-то не обморочишь.
С тем и вышла.
– Сказывай, – повторил кормщик, едва за Манефой закрылась дверь. – Не тяни кота за причинное место.
Клавдий Симеонович с изумлением глянул на старца. Никакой благостности в нем больше не наблюдалось. Ее и при первом-то знакомстве было не много, а теперь на Клавдия Симеоновича глядел совершенный разбойник – косматый, всклоченный, и даже пахло от него будто от зверя. Он больше не походил на злодея – он таковым являлся. В жестах старца сквозила повадка каторжника, а в глазах читалось убийство.
Клавдий Симеонович понял, что следует быть крайне убедительным в своем рассказе.
Слушать, надо сказать, старец умел. Ни разу не перебил и вообще не мешал – упер ладони в колени, наклонил голову набок, да так и просидел до самого конца соповской повести. Только когда Клавдий Симеонович упомянул про болотную нечисть, кормщик вскинул на него совиный свой глаз и посмотрел испытующе – дескать, не врешь ли? Клавдий Симеонович даже маленькую паузу выдержал – думал, сейчас станет подробно расспрашивать. Да только не дождался. Пришлось продолжать.
– Стало быть, и сам выбрался, и чужую кладь вынес? – спросил кормщик, когда Сопов наконец замолчал.
– Так точно, – отчего-то по-военному ответил Клавдий Симеонович.
– Ловок, – заключил старец. – А для какой такой надобности?
Сопов замялся. Тут было два варианта. Развивая новую линию поведения, можно сказать правду: так и так, кота тащил на себе, чтоб некоему ротмистру потрафить – в расчете на встречную благосклонность. Докторовы записки? Да с тем же умыслом.
Однако это признание могло повлечь совершенно ненужные расспросы, которые так или иначе вывели бы на сгоревший «Метрополь» – и прочие события весьма щекотливого свойства. Их подоплеку Клавдий Симеонович и сам для себя не определил в полной мере. А уж приплести сюда чужого – благодарю покорно.
Оставалось второе: лгать. Однако лучшая ложь – та, что с примесью правды.
– В саквояже секретные записи, очень важные, – сказал наконец Сопов. – Шифрованные. Меня попросили с оказией передать. Потерять их, как честный человек, права не имею.
– Вона как, – молвил старец. – Записи… А котяра? Тож предмет потаенного свойства?
– Это мой друг. Можно сказать – мой боевой товарищ, – вдохновенно сказал Сопов. – Как есть буду подлец, коли брошу его одного.
Это было рискованно. Старик-то ведь определенно насчет «живота» не шутил. А вдруг сейчас закричит: «Кот у тебя товарищ? Дурня из меня делаешь?» – да и велит выпотрошить злополучного пленника?
Но кормщик ничего такого не сказал. Посидел, подумал.
И объявил:
– Нету у меня мнения. Посидишь в яме покуда.
В яме!
Хотел было Сопов протестовать, да вовремя удержался. Лучше, знаете, в холодной ночь пролежать, а поутру на волюшку выйти, чем переночевать со всеми удобствами, да оказаться после без головы.
Кормщик пригладил бороду, ожег напоследок взглядом и вышел. Вместо него в комнату заступил Кузьма. Веселый и радостный, словно и не было промеж них ничего:
– Ну, пойдем, касатик. Провожу, что ли.
– Ты чего так ликуешь?.. – спросил Сопов, поднимаясь с лавки. Спросил рассеянно, потому что думал в тот момент о другом: прикидывал, как бы ловчее избавиться от провожатого да в тайгу нырнуть.
– А что ж мне кручиниться? – ответил Кузьма. – Все хорошо. Раденьице славное получилось. Бог-дух уж так накатил! Давно не случалось.
«Известно, кто тут на кого накатил, – ядовито подумал Клавдий Симеонович. – Всех бы вас плетьми, да в Сибирь! Впрочем, нет, какая Сибирь… Лучше обратно в Москву возвернуть – то-то бы краснюки порадовались!»
В соборной оказалось светло. Правда, «паникадило» уже потушили, однако на стенах еще теплились свечи. Воздух был тягостный, сбитый. А того хуже – запах. Словно в овине. Три бабы в белых платках отскребали пол осколками стекол.