У ротмистра в довершение картины в углу рта тлела цигарка.
Павел Романович, не имевший привычки к табакокурению, на ходу лузгал семечки, весьма живописно сплевывая шелуху.
Карабины держали за спиной. И Павел Романович весьма убедительно покрикивал на «арестантов»:
— Шевелись, безугольщина! А то вот погоню босоплясом!
Это, конечно, была авантюра. При мало-мальски дотошной проверке сей маскарад никого бы не обманул. Расчет был на непродолжительность маршрута, а также на то, что пошли уж вторые сутки непрерывных грабежей и пьянства, и «красные витязи» определенно должны сомлеть от водки и пролитой крови.
Пока брели от окраины — все было спокойно. Но когда нищие фанзы сменили двухэтажные дома, ситуация изменилась. Попадались навстречу вооруженные бойцы парижско-коммунального батальона, и пару раз маленькую процессию даже окликнули. Симанович при этом еще больше сутулился, а у вахмистра как-то особенно заплетались ноги.
Но обошлось.
Наконец вышли на широкую улицу, шедшую параллельно железнодорожному полотну. Улица была загляденье: нарядные домики в два ряда, наличники сплошь резные, а за невысокими палисадниками — фруктовые сады, где уже наливались сахарным соком первые маньчжурские груши.
Тут ротмистр стал проявлять сдержанное нетерпение: злым шепотом спросил, долго ли еще, и знает ли сам Симанович, куда и к кому направляется?
Надо отметить, что к этому моменту Павел Романович и сам стал несколько сомневаться. И то сказать: забрались невесть куда — а ведь главноначальствующим этой шайки коммунаров удобнее было б разместиться поближе к центру. Скажем, в вокзальной пристройке, а еще лучше — на жандармском розыскном посту. Вот уж где все под рукой: и телеграф, и телефонный аппарат. Да и в смысле визуального наблюдения розыскной пункт очень удобен: в самом центре, да еще на пригорке.
Но фотограф шагал и шагал, как заведенный, а вопрос ротмистра вовсе проигнорировал. И тут, грешным делом, посетила Павла Романовича вполне очевидная мысль: а ну как все рассказанное Фроммом Симановичем — чистой воды выдумка? И приведет их опальный фотограф прямехонько под коммунарские штыки? Чтоб гнев от себя отвлечь или еще для какой цели.
И так от этой мысли сделалось на душе скверно — хоть назад поворачивай.
Но в эту самую пору из-за угла вывернулись двое заросших мужичков в солдатском. Расхристанные, но при оружии, вели они третьего, совсем молоденького. По всему, троица была мертвецки пьяна. Старшие покуда держались на ногах, а младший совсем обессилел: шел, глаз не раскрывая, и выписывал ногами, обутыми в ярко-желтые кожаные ботинки (несомненно американского производства), такие вензеля, будто они у него были на шарнирах и могли гнуться произвольно в любую сторону.
Столкнулись, можно сказать, нос к носу.
— Эй, кавалерия! — заорал один. — Кого споймали?
Момент получился щекотливый. Прямо сказать — опасный. И ведь разглядели, что карабины кавалерийские! Даром что пьяные.
Симанович остановился и словно стал меньше ростом. Вахмистр в замешательстве оглянулся назад: Павел Романович увидел его чудные, белесые, совершенно оловянные глаза.
Ротмистр выплюнул цигарку:
— Абрашку ведем. Не видишь?
— Ого! Да энто ж наш хотограф! И куды вы его?
— Куды-куды. На кудыкину гору, — ровно ответил Агранцев. — Комиссаров приказ, не твоего ума дело. Проваливай.
Расчет был на властность в голосе и авторитет комиссара, товарища Логова-Логуса.
Однако не получилось.
— Но-но, не задирайся! — закричал второй. — Мы ж вятские, ребята хватские! Чё вынырнул-то, подкопытник? Или леща плескануть?!
И шагнул вперед, сжав кулачищи — изрядного, надо признать, калибра.
Его товарищ, видя такой расклад, сбросил с плеча руку сомлевшего коммунара и тонко крикнул:
— И мы — Воронеж-хрен-догонишь! Раз догонишь, два возьмешь! Ну держись, кавалерия!
По всему, кровопролития было не избежать. И, вернее всего, с самыми печальными для «конвойной» команды последствиями.
Но тут, лишенный опоры, младший коммунар постоял-постоял, а после мягко осел наземь. Это движение неким не вполне ясным образом привело его в соответствие с окружающей действительностью: глядя снизу вверх удивительно чистыми, прямо-таки лучезарными глазами, он вдруг сказал почти трезво:
— Ой, Симанович! Живой! Ну надо же! А кто это с вами?
И тут Павел Романович узнал этого парня. Молодой, розовощекий, синеглазый, с белыми кудрями из-под рабочего картуза — ну конечно же, Лель! Тот самый. Только румянца поменьше, да кудри сбились и потускнели.
— Мое почтение… — пробормотал Симанович. — Таки вот, заарестовали меня. Однако ж спешу доложить, недоразуменьице вышло…
— А-а… — протянул Лель. — Это бывает. Пойдем-кось вместе до товарища комиссара.
— Со всей моей радостью. — Фотограф засуетился и даже руками взмахнул (хорошо, ротмистр дело знал и узлы затянул на совесть, так что веревки выдержали). — Прошу учесть: в моем лице вы имеете человека, прикипевшего всей душой к новой власти. Новая власть дала мне буквально все! Вы не еврей, вы не можете этого знать. А теперь вышла ошибка, да ведь комиссар не даст пропасть бедному Симановичу…
— Ты, это, погоди… — пробормотал синеглазый Лель. — Чего-то я нынче усталый… Ничё, сейчас встану. Нут-ко, подсобите…
Его поставили на ноги, причем помогать принялись обе стороны. И как-то так вышло, что конфликт сам собою развеялся, и далее пошли уже вместе.
— Вы, верно, к нам недавно пристали? — спросил один из солдат. — Откудова?
— Из второго взвода, — кратко сообщил Агранцев.
— Из второ-ого?! — почему-то изумился солдат. — Во, значит, как… А куды ж коней подевал, кавалерия? Или того? — Он выразительно щелкнул себя по горлу.
На это ни ротмистр, ни Дохтуров ответить не успели, потому что второй, до сих пор молчавший, сказал вдруг, оборотившись к Агранцеву:
— Да ведь ты не солдат. Даром что рожа черная… По всему — офицер. Уж я-то навидался вашего брата!..
Ротмистр нисколько не смутился. Пожал плечами, сказал:
— Я и есть офицер. Из волонтеров. На германской в прапорщики произвели.
— А как же ты в партизанах?
— Обыкновенно. Лечился тут по ранению, а обратно на фронт не поехал. Обосновался в Харбине, да только и там теперь мобилизация началась — адмирал Колчак всех под ружье ставит. Вот и подался в леса.
Солдат презрительно сплюнул.
— Не очень-то складно у тебя получается. Брешешь, поди.
— А ты и сам на окопника не слишком похож, — сказал Агранцев. — Ишь, рожу наел. Гладкая, сытая. И страха-то Божьего в глазах не видать. Я так думаю, отсиделся где-нибудь в конвойной команде, а войну только на афишках и видал.