— Так точно, товарищ капитан! — Зорин обрадовался, козырнул, забыв, что голова «пустая», и на четвереньках пустился прочь. Потом остановился. — У вас погон, товарищ капитан, вот-вот отвалится. Булавкой хотя бы прицепите, а то некрасиво… — и заработал всеми конечностями, чтобы не схлопотать пулю в задницу.
Фриц попер минут через пятнадцать, когда в окнах уже плясали зарницы, запах гари стал невыносим и кислород в здании окончательно иссяк. Дымовая завеса висела над пустырем. Пулемет ударил с главного входа! Всполохи пламени прорезали дым. Пулеметчик строчил по кустам, по деревьям, по искореженной технике — везде, куда мог достать. Послышался лязг — отбросил пулемет. Вреда он не нанес — Зорин оттянул людей на безопасное расстояние, приказал прижаться к земле и не вставать без приказа.
— После тяжелой и продолжительной артподготовки… — копируя диктора Левитана, пробормотал залегший за перевернутой урной Гурвич.
У этой публики из парашютного батальона совсем от дыма крыша съехала. Их спасла бы только стремительная контратака. А они выбирались из дыма прогулочным шагом, демонстрируя свое тевтонское пренебрежение к низшей расе. Покачивались, кашляли. Какой-то чистюля дышал через белоснежный носовой платок. Впрочем, ускорялись, переходили на легкий спортивный бег. Долговязый оберманн бросил гранату, нанеся «непоправимый» ущерб — подпрыгнула (увы, не заржала) мертвая лошадь. Их оставалось достаточно много. Зорин насчитал порядка двадцати пяти человек. И один по крайней мере офицер, прячущийся за спинами солдат. Они бежали тесной кучкой, рассчитывая так и пробиться — мощным тараном. Бежали молча, страшно, только и звуков в тишине, что кашель да выхаркивание мокроты. Ударил пулемет с крыши одноэтажки. Фашисты падали, как яблоки с трясущейся яблони. Двое, пятеро, семеро… Остальные бежали, сжимая ножи, саперные лопатки — весь боезапас уже исчерпали. Одолели пустырь, выбрались из зоны задымления. Заткнулся пулеметчик — теперь он мог своих зацепить.
— Залп, мужики! — каркнул Зорин.
И «ударная» группа, которую он сколотил буквально за минуты, с миру по нитке, отозвалась нестройным залпом — из винтовок, карабинов, из трофейных МП-40. Фашисты падали, но живые бежали, грузно топая, беззвучно орали разинутые черные пасти. «Как так можно? — поразился Зорин. — Орать беззвучно. Да наши бы тут уже охрипли…»
— Пошли! — рявкнул он. — Покажем этим заморышам, что такое ручная работа!
Рукопашная была страшна. Бились чем попало, как попало, наносили удары куда попало, лишь бы своих не отмутузить! Рычал упитанный Костюк, отвешивая плюхи направо и налево. Неплохо действовал прикладом Федор Игумнов. Гурвич был хитрый (но кто ему запретит?) — не такой уж силач в ближнем бою, но заранее запасся полуавтоматическим ТТ-33 и просто стрелял в упор, когда перед ним возникала фашистская фигура. Сбил с ног и душил долговязого эсэсовца вертлявый паренек Ванька Чеботаев. Зорин, действуя ножом, пробился к офицеру — тот пятился, кусая губы. Его уже никто не прикрывал. Немец прыгнул в стойку, выставив перед собой трясущиеся ладони. Зорин что-то слышал про восточные единоборства, но в Союзе с этой штукой особо знающих не было. У русских проще: наклонил голову, ударил с мощным выбросом энергии, а когда падающий немец что-то возмущенно залопотал (не по правилам, что ли?), схватил его за грудки, встряхнул и швырнул классическим броском через бедро. Ноги офицера прорисовали дугу, он треснулся головой, слетела каска, оторвалась застежка на вороте комбинезона. Блеснули руны СС в петлице мундира. С приземлением, господин оберштурмфюрер (старший лейтенант в русской «табели о рангах»)!
Фашисты дрогнули, пустились в бегство — обратно, через пустырь, к догорающему штабу. Штрафники, охваченные азартом, кинулись за ними. И Зорин побежал вместе со всеми. Подобрал гранату, валяющуюся без дела, — обычную противопехотную наступательную гранату «штильхандгранатен» — на длинной деревянной рукоятке (356 миллиметров — он помнил еще по занятиям в разведшколе). Хорошая граната, с крючком для ношения на ремне. В советских войсках их называли «колотушками». Вот только готовить такую к бою — обхохочешься. Словно бутылку открываешь. Отвинтил на бегу крышку в нижней части рукоятки. Выпал шнур с фарфоровым кольцом на конце. Дернул за шнур, швырнул гранату.
— Мужики, поберегись!!!
Штрафники попадали, заткнули уши. Взрыв прогремел в дыму, в районе крыльца. И основательно проредил тех, кто спешил вернуться в объятый пламенем дом. Крики боли, стоны, грубая немецкая ругань…
— Всем назад! — закричал он и, кашляя, как последний туберкулезник, бросился прочь из дыма…
* * *
Его скрутило от кашля, он драл горло, не мог остановиться — дым проник в легкие, словно наждаком их терли. Мутило, рвало — и не его одного… Левое крыло больницы полыхало — пламя жадно пожирало все, что могло переварить. Лопались от жара последние уцелевшие стекла, трещала крыша, набранная из легковоспламеняющихся материалов.
— Эй, русские, мы сдаемся! — прокричали с акцентом из здания.
— А нам по хрену!!! — отозвались из сквера. Впрочем, подумав, добавили: — Ладно уж, выходи! Только без оружия!
— И флажок белый не забудь! — добавил кто-то острый на язык.
Но так никто и не вышел. Не успели. Пламя доело несущие перегородки в здании, и больница, над проектом которой трудились не самые лучшие архитектурные умы эпохи, стала рушиться буквально на глазах. Просела крыша, с треском лопались головешки балок перекрытий. Остатки крыши повалились на второй этаж, второй этаж повалился на первый, взметнулся дым, и больница превратилась в груду развалин, погребя под обломками остатки десантной группы. И «специалисты небесной канцелярии», ответственные за погоду, сделали поблажку — из махровой тучи, зависшей над Калиничами, хлынул на землю проливной дождь! Он шел всего несколько минут, но погасил остатки пламени. Появилась возможность хоть чем-то дышать. Выжившие штрафники, пошатываясь, сбредались в парк, падали в траву — и поднять их не смогла бы даже пушка. Отдельные личности, словно сомнамбулы, сновали по развалинам. Раздался одиночный выстрел — люди лениво поднимали головы. Нормально всё — боец пальнул по стае ворон, оседлавшей венчающий развалины конек крыши. Птицы взлетели, стали с криками носиться над пепелищем. Зафырчал мотор: со стороны дороги подъехала машина медсанбата, выпрыгнул шофер. Послышались крики: двое окровавленных солдат отвешивали плюхи немецкому офицеру, про которого все уже забыли. Тот очнулся, и напрасно. Двое кинулись охаживать его сапогами — матерились, брызгали слюной. Офицер хрипел, извивался. Его схватили за шиворот, приставили к дереву и тремя кулачными ударами превратили физиономию в клоунскую маску. Немец сползал по дереву, как новогодний серпантин. Хотели добавить, уже кулак занесли, да не стали, сплюнули, оставили в покое. Отходчива русская душа…
Зорин сидел в траве, скрестив ноги по-турецки. Тупо смотрел перед собой. Вялость в теле хозяйничала невероятная. Закряхтел по-стариковски, завозился Костюк, извлек из внутреннего кармана гимнастерки сплющенную пачку папирос, разорвал, разложил на траве.
— Налетай, каторжане. Есть тут еще несколько целых.