* * *
Зорин обходил солдат своего отделения, ловя себя на мысли, что невольно копирует комиссара Боева и лейтенанта Кружевского. Уставшие от бесчисленных построений бойцы уже зевали, переступали с ноги на ногу. Он выстроил их по полной амуниции — в новенькой полевой форме образца минувшего сорок третьего года со стоячим воротом, с вещмешками, со скатками, вооруженных самозарядными винтовками Токарева, на которых еще блестела заводская смазка. Оружие поступило в войска недавно — свежая разработка с коробчатым магазином на десять патронов и скорострельностью тридцать выстрелов в минуту. Помимо карабинов, в отделении имелся ручной Дегтярев. Почетное звание пулеметчика и счастье таскать на себе эту тяжесть весом в десять килограммов досталась Федору Игумнову.
Он вглядывался в хмурые лица. Солдаты настороженно за ним наблюдали — особенно новенькие, те самые восемь человек. Со своими все было нормально. Игумнов, Костюк, Гурвич, Ванька Чеботаев, Ралдыгин с Липатовым. За троих — Халимова, Коваленко и Старикова — он тоже был спокоен, изучил их дела и остался доволен. Обстрелянные солдаты, воюют больше года, загремели в штрафбат по дурости, не связанной с трусостью или дезертирством. Оставшиеся пять вызывали вопросы. Он смотрел в их лица, делал мысленные зарубки, взвешивал.
— Слышь, командир, ну, чё ты нас за бакланов тут… — Он резко повернулся. Говоривший умолк, но не смутился, смотрел насмешливо, с вызовом. Не любил Зорин блатную феню. Еще с институтских времен, когда на танцах бился с городскими хулиганами, тщательно копирующими блатной жаргон. Наглые, разболтанные, распущенно-неряшливые, обожающие играть ножичками и живо теряющие спесь после двух ударов. За небольшим, конечно, исключением.
— Фикусов Альберт Давыдович, — членораздельно произнес Зорин. — «Партийная» кличка соответственно Фикус. Кража со взломом — обчистил кассу леспромхоза в поселке Быкасово, четыре года тюрьмы, отсидел полгода, за время отсидки успел порезать двоих сокамерников — к счастью, не насмерть.
— Да суки они были, — фыркнул Фикусов. — Стал бы я правильных корешей на перо сажать…
— Не тявкай, Фикус, — толкнул его сосед — ушастый коротышка.
Зорин рассматривал уголовника прямо и открыто. И тот смотрел не опуская глаз.
— Твою блатную энергию, Фикус, да на пользу бы Родине. Фрицев бы так резал.
По шеренге прокатилось оживление.
— Так, может, я и фрицев смогу. — Худощавая ряха бывалого сидельца расцвела улыбкой. — А чё ты в натуре — я, между прочим, сам вызвался. Зуб даю, начальник, век воли не видать. Понаехали погоны на кичу, давай трясти — ну… типа кто там долг Родине отдать хочет… ну, я и вызвался. А чё такого? Может, я и правда хочу должок Родине вернуть, ты проверял? Хоть, вот так подумать, — не занимал я вроде у Родины…
— Стрелять умеешь? — вздохнул Зорин.
— А ты научи.
— Ладно, Фикус. — Он решил не ссориться с контингентом раньше времени. — Только два совета. Пореже открывай варежку и… Не по фене базлать умеешь?
Фикусов заржал:
— А чё, базлал когда-то… Не поверишь, командир, давно это было, разучился, затягивает блатная жизнь…
— В общем, давай, боец, перековывайся. — Он похлопал по плечу «социально близкий элемент» и перешел к соседу.
— Тоже блатной… как там тебя… Рыщенко Владимир Ильич? Сдурел — с таким именем-отчеством по блатному миру разгуливать?
Солдаты захихикали. Только Липатов, в силу своего «смутного» комсомольского прошлого и упомянутого кандидатства, недовольно поморщился.
— Да не блатной я, — потупился ушастый, — куда уж тут блатовать — двое детей в Смоленске. На заводе работал, ну, оступился, свистнул бабку со сверлильного станка — в цех как раз новенькие привезли. Продал на рынке одному темниле, жрать дома было нечего. А мастер настучал в партком, те мусоров вызвали… А мусора у нас злые, бешеные. В общем, три года впаяли… — Уши у бойца стали покрываться стыдливым детским румянцем. — А в тюряге как прожить — пришлось насобачиться в жаргоне…
— Ты не бабку, Владимир Ильич, ты Родину продал, — под общий хохот прокомментировал Гурвич. Зорин спрятал улыбку.
— Стрелять умеешь, Владимир Ильич?
— Умею, — оживился Рыщенко, — как не уметь? Я в армии служил на Дальнем Востоке — с тридцать третьего по тридцать шестой. Я же не блатота какая-нибудь…
— А на киче под блатного косил, — укорил Фикусов. — Да не, он дядька нормальный, не ссы за него, командир.
Третий выглядел пожившим, мятым, каким-то сморщенным, смотрел тоскливо, отводил глаза. Фамилия солдата была Кустарь. В личном деле говорилось, что фигуранту сорок семь, служил в стрелковом подразделении, не имел нареканий (поощрений, впрочем, тоже), прилично воевал, два ранения, а в прошлом месяце получил письмо из родного Омска. Соседка писала, что во время полевых работ (горожан вывозили на посадку картошки) перевернулся грузовик и вся его семья сильно пострадала. Жена, две взрослые дочери. Остались живы, но в ужасном состоянии — переломы, разрывы. Лежат в больнице, что будет дальше, неизвестно. Помутнение нашло на мужика, бросил часть, оружие, прыгнул в первый проходящий товарняк… Сняли с поезда на полпути до Омска, вернули в часть. Он еще и челюсть при задержании сломал сотруднику НКВД. Естественно, трибунал. Пришло известие, что вся семья в больнице не выжила. Ни ухода, ни лекарств, ни медиков приличных — ведь все для фронта, все для победы. Умолял членов трибунала дать ему расстрел — все равно жить не хочется. Дали штрафную роту — все равно дальше первой атаки не просуществует…
Разговаривать с этим человеком Зорин не стал, прошел дальше. На левом фланге стояли двое бывших полицаев. Марусин и Демченко. Первый — длинный, тощий, нескладный, с отталкивающими выпуклыми глазами. Второй нормально сложен, молодой — из тех, что нравятся девчонкам. Первый с Брянщины, второй из Белгорода. Первый не смотрел в глаза, второй смотрел, но часто моргал, облизывал обветренные губы. «В репу дать?» — подумал Зорин. В личных делах было сказано, что особыми зверствами на оккупированной территории эти двое не отличались, но активно сотрудничали с гитлеровским режимом, носили форму, принимали участие в выявлении партизан, в отборе лиц гражданского населения для отправки на работу в Германию. Марусин сам пришел с повинной, когда советские войска выгнали фашистов. Демченко сдали соседи — выкапывали упыря из подвала, где он отсиживался, надеясь, что пронесет.
Возле этой парочки Зорин остановился. Марусин поднял на него бесцветные глаза. Смотрел отчужденно. Демченко заволновался.
— Суки, — прокомментировал с правого фланга Игумнов.
— А чё сразу суки? — оживился Фикус. — Может, обстоятельства у людей? Ты им в душу заглядывал?
— Да меня бы вырвало, — ужаснулся Игумнов. — Ты спроси их, Алексей, — по своим в бою стрелять не будут? А может, к немцам рванут, только пятки засверкают?
— Не буду по своим стрелять… — пробормотал, отчаянно бледнея, Марусин.