– Где-то ведь они постоем стояли, – покачал я головой. – И кто-то им это убежище приготовил. Не к Акулову же они за адресом обращались.
– Вот и это у душегубца поспрошаю.
– Обязательно. И поторапливайся. С первыми числами мая ты уже в пути должен быть.
– Куда, ваше превосходительство?
– В Барнаул. Там много вкусного горного начальства…
– Спасибо, Герман Густавович, – вдруг искренне обрадовался сыщик. – Давно хотелось.
Ничего особенного в ней не было. Обычная икона – потемневшая от времени и сажи лампад доска и невзрачный лик бородатого мужика с глазами смертельно уставшего человека. Говорят, она – икона эта – чудотворная. Будто бы она сама явилась в доме умирающего солдатского сына, принеся тем самым пареньку полное выздоровление. С тех пор, а случилось чудо будто бы в первых годах восемнадцатого века, каждый май икона совершала небольшое путешествие из Никольской церкви Семилужского села в Богоявленский собор Томска. А в августе возвращалась домой…
Обычная икона святого Николая. Не светящаяся, не плачущая кровавыми слезами и не дающая негасимого пасхального огня. Обычная, но назавтра, с самого утра, тысячи верующих придут на то самое место, где стоял на коленях я. Придут поклониться и попросить. Николай-угодник – он такой, у него постоянно все чего-то просят. Все, кроме меня. Я-то поговорить пришел…
А началось все с Пасхи. Ну или, если быть точным, с ночи перед Пасхой, когда я был легко ранен.
С самого утра святого христианского праздника у меня настолько поднялась температура, что я только шептать и мог. И то, только когда Апанас не ленился смачивать мне губы. Так и провалялся до вечера, пока организм сам не справился с инфекцией, наверняка занесенной добрым доктором Гриценко. Окружной врач соизволил явиться меня пользовать, когда я уже куриный бульон с ложечки схлебывал. Потрогал лоб, предложил «пустить кровь», оставил баночку какого-то порошка, немедленно после его ухода отправленного в мусорную корзину, констатировал мое чудесное исцеление и отбыл.
На белоруса подействовало. Коверкая великий и могучий, мой новый слуга прямо-таки потребовал от меня, чтобы я будущим же днем отправился к какому-либо святому месту возблагодарить Господа. Я в общем-то и не возражал. Тем более что и сам давно хотел побывать на могиле загадочного старца Федора Кузьмича. В мое время часовню на месте упокоения потенциального Александра Первого восстановили, но не факт, что мощи остались целы. Тут же – все на месте. Можно не сомневаться.
Утром в понедельник, отменив все запланированные встречи, отправился. Мне приготовили только что купленную коляску, казаки помогли взгромоздить слабое еще после лихорадки тело на пышное сиденье, и, разбрызгивая фонтаны грязи, мы двинулись к ограде Богородице-Алексеевского мужского монастыря.
Нужно сказать, что в ночь после Пасхи в Томске прошел первый весенний дождь. Сугробы, где они еще оставались, сжались и обсели. Улицы города покрылись жиденькой сметанообразной грязью. Губернская столица немедленно приобрела вид глухой деревеньки с классическими непролазными топями дорог, покосившимися заборами и потемневшими от въевшейся сажи домишками. Одним махом, получасовым дождиком, зимняя гордыня частично каменного, почти европейского Томска плюхнулась мордой в грязную жижу.
Четверка лошадей, запряженных в мою новую бэушную коляску, с трудом пробиралась меж заполонивших проезжую часть улиц людей. Казаки конвоя, как бы Корнилов ни ярился, что бы ни обещал им порвать или оторвать, больше разглядывали румяных барышень, чем выискивали затаившегося ворога.
Вниз, вниз по Миллионной до Базарной площади. Оттуда, мимо часовни Иверской Божьей Матери и магистрата, на Обруб, к Батеньковскому мосту через Ушайку. По набережной к Благовещенской площади, где в Благовещенской, что характерно, церкви вчера надрывался огромный, самый большой в губернской столице колокол. Чуть дальше, из-за спины Дома престарелых и бродяг, или, как его еще тут обзывали, Богадельни общественного призрения, вторила Никольская церквушка. И вот уже видно ограду Богородице-Алексеевского мужского монастыря.
Дальше ехать было нельзя. Только пешком. Казаки посрывали мохнатые шапки – не классические кавказские папахи и не сибирские треухи – и истово крестились. Вздумай тогда кто-нибудь добить еле живого губернатора – легко бы удалось.
Я тоже хотел было картуз снять, да передумал. И так глазели. Лютеранин в ограде православного монастыря. Никак, покаяться решил, святую веру принять. Так-то мысль неплохая, только, боюсь, отец, со всей прочей родней, не поймет. Герин отец, конечно. Мой-то и не родился еще…
Ох и силен Апанас! Как буйвол. И креститься успевал, и меня за локоток поддерживать. Так-то я ноги успешно переставлял. Только покачивало, как моряка на суше после долгого плавания. Пришлось у слуги помощи просить. Невместно генералу словно пьяному шататься. Тем более в святом месте.
Четыре резных деревянных столба, украшенных полосками материи и подсохшими вербными ветками. Высокая могила. Простой деревянный крест. Надпись: «Здесь погребено тело Великаго Благословеннаго старца Феодора Козьмича, скончавшегося 20 января 1864 года». И почти незаметный за высохшими еловыми венками, невысокий и невзрачный, в серой застиранной рясе и овчинной безрукавке, старенький плюгавенький попик.
Вот добавить в седину несколько рыжих волосков, переодеть в пасторскую одежду да глаза перекрасить на карие, и получится вылитый пастор лютеранской томской общины кирхи во имя Святой Марии Август Карл-Генрих, сам не ведаю, что из этого имя, а что фамилия. Не знаю, отчего я прежде опасался встречи со служителями культа. С пастором вон за три минуты общий язык нашел.
Карл-Генрих ввалился ко мне в гостиничный номер рано-рано утром двенадцатого апреля. В воскресенье. В День космонавтики, едрешкин корень. Как раз тогда всего меня захватил бумажный водоворот, и в процессе «выплывания» ложился я весьма поздно. И в единственный свой выходной намерен был отоспаться на неделю вперед. А тут – служитель культа, блин. Сами понимаете, встретил я его не то чтобы неласково, а… Ну вот представьте, сидите вы на берегу тихой речки с девушкой. Тишина, вокруг больше никого нет. Глупости всякие ласковые на ушко ей шепчете. И ей даже нравится… А тут какое-нибудь назойливое кусачее насекомое. Вроде и ругаться при подруге как-то не комильфо, и тварь эта доставучая лезет.
Вот так и встретились. А Август этот мало того что понять причины моего к нему отношения не может, так еще и слова русские с польскими путает. Лопочет что-то, и Evangelium [26] в меня тычет. Сатаной, правда, не называл – я бы понял. На «уйди, мираж» тоже не реагирует.
Потом уж Гинтар выручил. Перевел с непонятного на понятный. Оказывается, пастор меня на богослужение в кирху звал. То есть хотел, чтобы я оделся и пошел. А точнее, побежал. Да только я его послал… Не глядя выдернул бумажку из кошелька и сунул плюгавенькому.