Часов в шесть утра сквозь храп напарника и назойливую дробь капели Богдан услышал посторонний звук. Было слышно, как лениво переступает по раскисшему снегу лошадь, как шуршат полозья и брякает под дугой одинокий бубенец.
— Стой, стрелять буду! — Богдан передернул затвор.
От резкого сухого звука дядь-Сила всхрапнул и проснулся:
— Ты чего, Тюньша?
— Богдан я. Сани едут.
Дядь-Сила прислушался.
Возница или спал, или был глухим, а может пьяным, потому что лошадь не остановилась. Сани все так же скрипели.
Подслеповато вглядевшись в дымку раннего мартовского утра, старый красноармеец ткнул пальцем во что-то невидимое:
— Вот она! Сейчас в лог спускаться начнет.
— Кто «она»?
— Лизка, лошадь. Она вчера с обозом в Новодевичье ушла. Вот умная тварь! Она же по этой дороге всю жизнь ходит. Мы с тобой где стоим?
— На кладбище, — Богдан поежился.
— Вот именно. А Лизка покойников сюда без малого десять лет таскает.
— А где обоз?
Дядь-Сила задумался. Продотряд из десяти подвод и семерых бойцов под командованием товарища Рогова ушел в Новодевичье вчера днем. Назад их нужно было ждать не раньше, чем через трое суток. Но как могла отбиться от обоза самая старая и слабая лошадь?
Лизка с жалобным ржанием под тяжестью розвальней шла по склону лога.
— Надо бы, Тюньша, глянуть, чего такое в санях, — сказал дядь-Сила. — Вдруг бомба?
— Богдан я! И нельзя самовольно пост оставлять.
— Так ты и не оставляй. Я фонарь возьму да схожу, а ты смотри в оба.
Сила запалил «летучую мышь», установил стеклянный колпак и, хлюпая по мокрому снегу дырявыми сапогами, отправился посмотреть, с чем прибыла Лизка.
Сначала было тихо. Потом послышался истошный крик дядь-Силы. Богдан не стал разбираться, что случилось, и пальнул в воздух.
Патруль подоспел через десять минут. Двое верховых и трое пеших спустились в лог, помогли Силе вытащить лошадь и сани наверх.
В санях лежало восемь трупов.
У каждого был вспорот живот и выпущены кишки, а вместо потрохов виднелась кровавая каша — в животы и в раскрытые рты продармейцев кто-то глумливо насыпал зерна. Ко лбу товарища Рогова была прибита записка: «Типерича вы нажрались».
Богдана вырвало. Он уже насмотрелся мертвых тел, но такое видел впервые. Лица мертвецов искажала адская мука — видимо, потрошили их заживо.
— Отродье кулацкое, — процедил Гринберг, командир патруля. — Ну, ничего, отольется им. Все отольется.
Едва рассвело, в Сенгилее собрали новый отряд в сотню бойцов под командованием краскома Павлова. Начальник ЧК Казимиров с подчиненным отправились с отрядом, чтобы провести следствие и выявить зачинщиков бунта.
На следующее утро в Сенгилей вернулся раненый чекист и рассказал, что все Новодевичье, а также Уинское и Усолье переметнулись к белым, отряд взяли в плен, а товарищей Павлова и Казимирова расстреляли и бросили в прорубь.
Следующий отряд, в двести штыков, возглавил Гринберг. Богдан с Силой вошли в его состав, однако воевать им не пришлось — в Ягодном красных ждала засада. Гринберга убили на въезде в село, остальных бойцов окружила толпа убого одетых крестьян. В мужицких лицах было нечто такое, что красноармейцы предпочли не стрелять, а отдать оружие.
— Тюньша, драпать нам надоть, — сказал дядь-Сила. — Постреляют нас здесь, как куропаток. И ладно, если постреляют, а ну как на вилы поднимут? Драпать!
— Куда же драпать?
— А все равно, лишь бы отседа подальше. Ну, дунули!
Никогда бы Богдан не подумал, что у Силы, которому далеко за полтинник, такие быстрые ноги. С задранными полами старой солдатской шинели он бежал в сторону леса, взбивая плотный мартовский снег, словно пуховую перину. Богдан едва поспевал за ним и не слышал за спиной ни выстрелов, ни криков, ни проклятий. Он пообещал себе: если спасется — ну ее, к богу в рай, эту войну.
Он спасся.
Но слова не сдержал.
Колчак
Зима подходила к концу, солнце все увереннее и раньше выбиралось на небосвод. Александр Васильевич Колчак, ожидая начальника разведки с таинственным эмиссаром не то из Азии, не то из Африки, пил чай с главой штаба, генералом Лебедевым, и глядел в окно. «Скоро вторая после революции весна, обновление природы, — думал Колчак. — Кто знает, может, с этой весной народ России одумается и стряхнет с себя большевистскую коросту?»
Штаб только что завершил планирование крупномасштабного наступления на большевиков. Александр Васильевич возлагал на это наступление большие надежды. Смести всех красных, как весенний паводок, смыть обратно в Европу, откуда они пришли.
В дверь постучали.
— Войдите.
На пороге показался начальник Разведывательного отдела капитан Симонов.
— Господин адмирал, разрешите?
— Проходите.
Вслед за капитаном вошел странный человек: высокий, сутулый, в пенсне, слегка подтанцовывающий какой-то лишь ему одному слышной музыке. Потом адмирал поймет, что у его гостя была болезнь святого Витта.
— Знакомьтесь — господин Иванов, — представил спутника капитан.
«Господин Иванов» поклонился. Его усики и бородка агрессивно топорщились, запотевшее пенсне съехало на нос, пухлые щеки алели с мороза.
— О чем вы хотели нам сообщить, господин Иванов? — спросил Александр Васильевич.
— О вещах в высшей степени странных, — сказал «Иванов» по-немецки.
Через пять минут Колчак решил, что «Иванов» не совсем правильно изъясняется на языке Гёте. Гость говорил о вещах вопиющих и возмутительных по глупости и пошлости.
Якобы существуют силы, природа которых человеческому разуму неподвластна, но это не та эзотерическая ерунда, которой увлекалась супруга последнего российского императора, а нечто совсем другое, настоящее.
«Иванов» показал выполненные карандашом эскизы предметов, изображающих разных животных. Там были Орел, Слон, Носорог, Лев, Скорпион и прочие, которых Александр Васильевич не запомнил.
Гость рассказывал, что такие предметы дают владельцу необычайные свойства, иногда — полезные, иногда — не очень.
По его словам, один из таких «зверей» есть у некоего Чепаева, красного командира. Его талисман, Лев, вселяет в хозяина беспримерную храбрость и презрение к смерти. Благодаря Льву Чепаев стяжал славу выдающегося полководца.