— Господи! Каково же матери-то? — горько и скорбно сказала Марья Семеновна, проводив гостью, и, как всегда в такие щекотливые минуты в квартире повисло тяжелое молчание — оснований для скорби и вечной непростительной вины в этом смысле и в нашей семье было достаточно.
Очерк Валентины Перовской после серьезной правки, дописок и прописок был напечатан в сборнике «Молодой человек». Я радовался этому потому, что Валентина уже заканчивала университет, получит хоть какие-то деньжонки. Звонил в издательство, просил составителя сборника быть пощедрее.
Закончила университет Валя и стала искать работу. Поняв к той поре, не без моих убеждений, что поэтесса из нее не получится, журналисткой быть трудновато — надо много ходить и ездить, девушка решила поступить корректором в березниковскую местную газету. В этом трудоустройстве я ей старался помочь как только возможно, писал просительные и рекомендательные письма.
О, Россия-мати! Велика ж ты была всегда добрыми людьми. Валентине Перовской помогали везде и всюду, почти не унижая ее достоинства. Мать возила с работы и на работу полосы газеты для печати, да и сама Валентина двигалась и двигала себя по жизни, но что-то постоянно не ладилось у нее с протезами, по этой причине ей надо было куда-то надолго отлучаться, и работу, как понял я из писем, она со временем потеряла.
Я уже покинул Урал, переехал в Вологду. Из Березников реденько приходили от Валентины поздравительные открытки, иногда вырезки из газет с заметками и стихами. Потом был долгий перерыв. И вдруг толстое письмо, а в письме фото, а на нем красивая женщина с белокудрым малым на руках — это была Валентина. Не миновала она инвалидного дома. В инвалидке Валентина познакомилась с парнем, тоже инвалидом, и вот результат этого знакомства — молодой, жизнерадостный строитель коммунизма, ради которого надо жить и работать.
Кажется, в многотиражке химкомбината Валентина работала снова корректором, растила парня. «А папаша наш, — писала она, — испугался трудностей».
Боже, помоги русской женщине Валентине Перовской в редкостной ее судьбе! Не дай ей ослабеть, сломаться. Укрепи дух ее, смилуйся над ее сыном, продли в нем жизнь, чуть было не уничтоженную злом земным! Вдохни в наши слабеющие русские души стойкий дух Перовских «и дум высокое стремленье», поддержи во времени сегодняшнем и будущем.
Там же, на Урале, на этот раз в городе Свердловске, ныне Екатеринбурге — еще одна судьба-судьбина, исключительная по несчастью и величию свила себе гнездо.
Евгений Фейерабенд, поэт, тридцать с лишним лет пролежал в кровати, на плоской и жесткой постели без подушки. Полиомиелит. Свалил он еще не начавшего ходить человека. Восемь лет в гипсовой форме-кровати (такую же «процедуру» когда-то выдержал или перенес Владимир Лакшин и друг его по несчастью, рано ушедший в могилу, критик Марк Щеглов).
Но Лакшин и Щеглов встали со своей постели. Владимир Лакшин повесть написал о той больничной маяте. Кажется, его единственное биографическое произведение. Дано ему было реализоваться в критических работах, в публицистике и вместе с Твардовским стойко и верно послужить журналу «Новый мир». Облегчая нагрузку на ноги, ходил он, опираясь на неказистую деревянную трость. И совграждане, наверное, думали: «Вот еще один интеллигент-пижон!»
Жене Фейерабенду не довелось восстать из гипсовой формы-постели. Он выпал из нее. Ему уже назначен был день — великий в его жизни день — когда его вынут из гипсовой формы, переложат в нормальную постель, там уж тренировки, спецупражнения, массажи и, глядишь, можно будет пробовать становиться на ноги. Можно только догадываться, как ждут час воскресения больные дети, как они мечтают начать жить настоящей жизнью, не замурованной в гипс, свободной от оков, полной воли и высокого смысла.
В ту последнюю ночь перед освобождением Жени из формы палатная нянька уснула именно в те часы, когда у мальчика начались судороги от нервного перенапряжения, он упал вместе с гипсовой кроваткой, выпал из «формы» и у него вывернуло суставы из таза, то есть ноги сделались задом наперед.
Мать Жени звали Матреной Ивановной. И она, которую я не постыжусь назвать теперь уж испоганенным, замызганным, безответственно затасканным словом — героиня — сделала все, чтобы ее мальчик, ее горькая кровиночка, жил по возможности наполненной, интересной жизнью, ни в чем не знал бы крайней нужды, не так остро испытывал тяготы ущерба, уничтожающего плоть и суть жизни.
Когда мы познакомились, ему было под тридцать. В квартире на нижнем этаже в центре Свердловска встретила нас с женою бодрая, с мужским разлетом в плечах и с мужиковатой, приосадистой фигурой, крепенькая, говорливо приветная женщина.
— Проходите, милые, проходите к Жене, а я тем временем закусочку спроворю.
Женя пожал нам руки крепким мужским рукопожатием, чуть подзадерживая руку, как бы выражая этим расположение и приветливость, но, главное, понял я, чтобы чувствовали мы себя в гостях не у квелого инвалида — здесь живет мужик в порядке и держитесь с ним, как с мужиком. Я сел на стул у изголовья кровати Жени и после, попадая в гости к Фейерабендам, стремился садиться всегда на это место.
Квартира и место работы Жени были осмысленно заполнены необходимыми вещами и предметами: телевизор, радионаушники, на высоко взнятом столике бумага, ручка, книги на подставке, на полу гантели, эспандер, еще какие-то предметы для физических упражнений. Выше и далее — полочка с книгами, журналами, словарями, которые были с ходу. Береза натуральная, лесная в кадке возле окна, много домашних цветов в горшках и всюду всевозможные фигурки из дерева — их резал сам Женя и некоторыми, наиболее выразительными и забавными даже иногда хвалился. К потолку и близко к кровати были подвешены клетки с птицами: канарейками, попугайчиками, синицами, щеглами, которые при нашем появлении пришли в громкое возбуждение, перелетали с места на место, чирикали. А на кухне, через коридор «общалась» с нами Матрена Ивановна, чего-то громко, почти непонятно тараторила.
— Видали, какой концерт! — рассмеялся Женя и тут же громко спросил: — Мама! Ты чего там? Гости-то с мороза…
У Матрены Ивановны был столик — самокат собственной конструкции. Она ловко вкатила его в комнату, звякнув бутылками и тарелками на порожке. В середине стола вызывающе гордо возвышались бутылки. Вокруг — тарелки с закуской, в основном, своедельной выпечки и изготовления, капуста «фирменная» Матренихой звалась, непревзойденного посола, о которой знала вся городская творческая интеллигенция, грибы, огурцы, базарная зелень, словом, много было аппетитной, разнообразной закуски. Жене была налита серебряная рюмочка, серовато-зеленым видом напоминавшая древний экспонат, перед нами хрустальные стаканчики. Женя повернул голову чуть набок и, не уронив ни капли мимо, выпил из своей рюмки, поставил на грудь тарелку с закуской и хорошо, аппетитно ел…
Наливание повторилось. Женя выпил и вторую, потом и третью рюмаху.
Дело шло. Разговор сделался непринужденным и уже более громким. Затем мы смотрели фотографии, много фотографий. На все лето Матрена Ивановна увозила сына за город, и жили они там до глубокой осени. Возила не раз она его и на юг, в Дом творчества, в Коктебель. С гордостью была нам показана фотография, где Женя «купался в море». Упершись руками в дно на мелководье, он, скрытый водою, улыбался в объектив. Братья-писатели, особливо поэты — чуткий народ. Опохмелившись у Матрены Ивановны, а вместе с ними и сама она принимала маленько — для артельности, — волокли Женю к воде, «сваливали» в волны. Тут главное, чтоб поэты не забыли в море человека, ибо к вечеру поэтов в строю оставалось мало, тащить обратно болезного иногда было некому, но и тут Матрена Ивановна с кем-то договаривалась.