В столовой с оборванными обоями строгие поставцы, высокие лари и другая громоздкая мебель, которую не смогли вынести, являли обозрению свои проломленные ударами прикладов, заплесневелые от сырости панели и филенки. Часть барельефа с профилем Людовика XVI виднелась над камином из красного мрамора, наполненным золой, в которой поблескивали кусочки позолоченной бронзы, – остатки мебели, очевидно сжигавшейся здесь.
С порога следующего зала открылся еще больший разгром. Все лежало вверх тормашками. Клавесин с его драгоценной лакировкой представлял собой бесформенную груду, из которой торчали сломанные ножки и несколько клавиш из слоновой кости, шелковая обивка превратилась в грязные лохмотья, прилипшие к сохранившим позолоту кусочкам дерева. Только побитые деревянные панели… но внезапно Марианна вздрогнула. Ее расширившиеся глаза замерли. Выше камина, великолепный и необычный в своем одиночестве, чудесный мужской портрет царил над этим разором. Со смуглой кожей под напудренными волосами, темными жгучими глазами и волевым лицом, с рукой на бедре, гордый и изящный в пышной форме полковника королевских войск на затянутом дымом фоне поля битвы, он убеждал в том, что моделью художнику мог быть только мужчина редкого обаяния, и Фортюнэ, следовавшая за Марианной, воскликнула:
– О, какой красавец!
– Это мой отец! – выдохнула Марианна севшим голосом.
Все трое замерли, с ногами в пыли, с глазами, прикованными к насмешливому, необыкновенно живому взгляду портрета. Для Марианны в этой встрече было что-то мучительное. До сих пор отец оставался в ее представлении только обрамленной жемчужинами потускневшей миниатюрой, изображавшей элегантного мужчину со скептической улыбкой, немного пресыщенного, очень изысканного, на которого она смотрела с затаенной нежностью, как на любимого героя романа. Но надменный воитель с портрета растрогал ее до самых сокровенных глубин души, потому что в его смелых чертах она узнавала свои. Как она походила на него выдающимися скулами, несколько вытянутым разрезом насмешливых глаз, в которых читался вызов, чувственным, несколько большим ртом с упрямо выдвинутым вперед подбородком! Как он стал внезапно близок ей, этот отец, которого она по-настоящему никогда не знала! Жоливаль нарушил очарование.
– Вы действительно его дочь, – сказал он задумчиво. – Он не мог быть намного старше вас, когда писался этот портрет. Я никогда не встречал такого красивого мужчину и к тому же такого мужественного! Но кто мог повесить портрет здесь? Смотрите… – И Жоливаль провел затянутым в серую замшу пальцем по позолоченной раме. – Ни грамма пыли! А между тем все здесь…
Он хотел закончить свою мысль круговым движением руки, демонстрирующим опустошение большого зала, но остановился на полпути. На верхнем этаже раздался треск паркета под чьими-то шагами.
– Но… там кто-то есть? – прошептала Марианна.
– Пойду посмотрю, – ответил Аркадиус.
Он подбежал к открывавшей свой широкий пролет лестнице и с легкостью танцора взлетел через две ступеньки наверх. Оставшиеся в зале женщины переглянулись, но нарушить тишину не решились. У Марианны было странное ощущение. Она чувствовала, что этот израненный опустелый дом, где властвовал только портрет, несмотря на все, продолжал жить жизнью непонятной, может быть, скрытной. Она разрывалась между двумя противоположными желаниями: усесться здесь, прямо на пыльном полу, чтобы ожидать бог знает чего, или же убежать, закрыть за собой легко открывшуюся дверь и никогда не возвращаться сюда. Мысль о том, что скоро рабочие своим шумом нарушат тишину этого своеобразного святилища, угнетала ее, как дурной поступок. Однако никто, кроме нее, не имел права пересечь этот порог, разбудить спящее эхо старого особняка. Этот дом, о котором она еще вчера даже не думала, вошел теперь в ее душу и плоть, и она хорошо понимала, что не сможет безболезненно расстаться с ним. Ее взгляд снова встретился со взглядом портрета, который, казалось, следил за нею с момента ее прихода, и она из глубины сердца направила ему немую молитву:
«Вы действительно хотите, скажите, вы действительно хотите, чтобы я вернулась сюда?.. Я уже так полюбила его! Я возвращу ему былое великолепие, вас снова будет окружать обстановка, достойная вас…»
Вдруг, словно дом захотел ответить ей, единственное целое в этом зале окно распахнулось под порывом ветра, Марианна подошла к нему, чтобы закрыть, и увидела, что оно выходит, как и другие, в небольшой сад, разбитый вокруг бассейна с позеленевшей стоячей водой, в центре которого задумался каменный амур с почерневшим носом, обнимавший большого дельфина, уже много лет не испускавшего воды. И вот, именно в этот момент, изливавшиеся дождем тучи разошлись и пропустили бледный, нежный луч солнца, который приласкал щеки амура, обнаружив его полную тайн улыбку.
И не зная, собственно, почему, Марианна почувствовала себя умиротворенной и ободренной. К тому же и Аркадиус вернулся.
– Никого нет, – сказал он. – Без сомнения, это крыса.
– Или треснула деревянная панель, – поправила его Фортюнэ, дрожавшая от холода под своими мехами. – Здесь так сыро! Вы уверены, что хотите тут жить, Марианна?
– Конечно, – радостно воскликнула молодая женщина, – и чем скорее, тем лучше. Я попрошу архитектора сделать все по возможности быстрее. Они должны скоро прийти, я думаю.
В первый раз она возвысила голос, словно официально утверждая свое право нарушить тишину. Его теплый звон торжествующе разнесся по анфиладе пустых комнат. Она улыбнулась Фортюнэ.
– Возвратимся, – предложила она, – вы до смерти замерзли. Ветер гуляет здесь, как на улице…
– А остальные этажи вы не будете смотреть? – спросил Жоливаль. – Должен сказать, что там полнейшая пустота. За исключением стен, которые не могли уворовать, и золы в каминах, не осталось абсолютно ничего!
– Тогда я предпочитаю не смотреть. Это слишком печально. Я хочу, чтобы этот дом вновь обрел свою душу.
Взглянув на портрет, она замолчала, чувствуя, что сказала глупость. Душа дома была здесь, перед нею, горделиво улыбаясь на фоне апокалиптического разгрома. Надо было только залечить его тело, воссоздать прошлое.
Снаружи доносился стук копыт лошадей, нетерпеливо приплясывавших на мостовой. Крик разносчика, в свою очередь, разбудил эхо прежней улицы Бурбон. Это был зов самой жизни и настоящего, сулившего Марианне столько радости. Под защитой любви Наполеона она будет жить здесь единственной хозяйкой, свободной поступать по своему усмотрению. Свободной! Прекрасное слово!
Тогда как в это же самое время она могла быть похороненной деспотичным мужем в глуши английской деревни, имея единственными подругами скуку и сожаление! Впервые у нее мелькнула мысль, что ей, пожалуй, повезло.
Она нежно взяла под руку Фортюнэ и увлекла ее к выходу, не забыв бросить ласковый прощальный взгляд портрету.
– Пойдемте, – сказала она с оживлением. – Выпьем по большой чашке горячего чая. Это единственное, чего я в данный момент хочу. Вы хорошо запрете, мой друг, не так ли?
– Будьте спокойны, – смеясь, ответил «греческий князь». – Было бы очень жаль, если бы у вас украли хоть один порыв ветра!