Я перешел улицу и пошел по тропинке между деревьями. Влажный песок то скрипел под ногами, то издавал какие-то хлюпающие звуки, несмотря на все мои старания ступать бесшумно. По краям тропинки было суше, соответственно тише были мои шаги. Пройдя по ней немного, я заметил поворот, который вел прямо к дому. Здесь тропинка поднималась в гору, за десятки лет она была утрамбована пешеходами до самых корней деревьев. Я старался ступать осторожнее, чтобы не споткнуться в темноте.
Задняя сторона двора не была обнесена забором. Здесь была лужайка, которая заканчивалась прямо возле края деревьев. Минуту я пытался высмотреть что-нибудь в окнах, но, не заметив там никакого движения, пересек небольшой каменный дворик и подошел вплотную к дому. Только теперь я заметил двойную дверь. Та, в которой замок, была приоткрыта примерно на сантиметр.
Я прислушался. Дождь барабанил в оконные стекла, наполнял шуршащими звуками близлежащие деревья. Где-то взревел двигатель машины, ненадолго притих, потом снова взревел. Никаких звуков, характерных для человека. В воздухе витал слегка горьковатый аромат, будто земля была слишком мокрой, промокла на много лет вперед и устала от этого.
Дверь открылась без звука. Небольшая комната с камином, украшенным богато и со вкусом. В задней части комнаты находилась лестница, ведущая на второй этаж. Я поднялся по ступеням в гостиную, которая переходила в кухню и столовую, располагавшиеся со стороны фасада. Через освещенное крыльцо в комнату проникал свет. Я остановился и прислушался. Единственное, что было слышно, — это биение моего сердца. Оно, казалось, отражалось от стен, увешанных фотографиями в рамках. Посреди гостиной располагалась лестница с перилами, заключенными в ажурную решетку. Казалось, свет, который я видел с улицы, отражается от верхних ее ступеней.
Я поднимался сразу через две ступени, потом увидел лампу на ночном столике, заливающую комнату мягким светом, и наконец услышал чуть спереди и правее от меня глухой голос, в котором звучало сдавливающее горло страдание:
— Кто здесь?
Я узнал голос Громова, несмотря на то что он был каким-то грубым и хриплым, будто его обладатель долгое время боролся за глоток воздуха. Я сделал шаг в комнату. Громов не пошевелился. Он лежал на кровати полностью одетый, скрестив руки мокрые от крови. В комнате стоял запах фекалий.
— Я не чувствую своего тела, — проговорил Громов так, что было видно: каждое слово давалось ему с трудом.
Я смотрел на него, плавающего в луже собственной крови. И тут я вспомнил, зачем я здесь.
— Где Йоханна?
— Я не чувствую своего тела, — снова проговорил он, будто не слышал моего вопроса.
— Василий, послушайте меня. Вы здесь один? Йоханна была здесь?
Громов издал какой-то скрежещущий звук, перешедший в бессвязное бормотание, которое закончилось приступом удушья.
— Василий, — обратился я к нему, — вы должны мне помочь. Я разыскиваю Йоханну и знаю, над какой темой вы работали вместе. Я знаю о Целителе и о Паси Таркиайнене.
Я подошел к Громову на пару шагов ближе и остановился На груди у него была вмятина, по цвету более темная, чем кровь. Его лицо казалось на удивление спокойным, учитывая тот факт, что через грудную клетку этого человека, содрогавшуюся от конвульсий, утекала жизнь. Похоже, он был парализован. Наверное, пуля, выпущенная ему в грудь, проделала дыру и в позвоночнике.
— Я знаю и о вас, — продолжал я, — читал ваше письмо Йоханне.
Я уже собирался достать свой телефон и продемонстрировать ему, когда Громов заговорил:
— Там есть кое-что еще… Не только Таркиайнен…
Я снова опустил телефон в карман. Громов что-то проговорил, но я не разобрал и наклонился ближе. Через минуту я понял: он говорил о любви.
— Я сделал это ради любви.
— Что? — переспросил я. — Что вы сделали ради любви?
Громов выглядел так, будто ему не хватало воздуха. Он очень старался обойтись минимумом слов.
— Йоханна. Я хотел, чтобы она поняла, что я все еще ее люблю. Таркиайнен обещал помочь мне.
— Как Таркиайнен мог вам помочь?
Вопрос прозвучал так беспокойно и громко, что, казалось, вызвал эхо в комнате. Слова звучали из самой глубины моей души.
— Йоханна не стала бы меня слушать. Мне был нужен еще шанс.
— Шанс на что?
— Я хотел, чтобы она поняла, что я люблю ее.
— Разумеется. А для того, чтобы показать, что любишь ее, ты обманул своего давнего партнера и коллегу и отдал ее в руки убийцы.
— Таркиайнен обещал, — продолжал Громов хриплым голосом, — что заставит Йоханну понять мое положение. Он сказал, что должен встретиться с ней, потому что у него есть информация о Целителе, которой он готов поделиться с ней только при личной встрече.
Громов говорил полушепотом, выдавливая из себя слова одной очень быстрой, скомканной фразой.
— Таркиайнен знал очень много, — произнес он так, будто только что пробежал длинную дистанцию. — О Йоханне, обо мне, все. Я решил назначить встречу с Йоханной, сказал ей, что держу в руках конец этой веревочки. Таркиайнен должен был поговорить с ней, а потом привезти ее сюда. Здесь мы могли бы поговорить наедине.
Громов замолчал. Создавалось впечатление, что он налетел на стену и пытается восстановить дыхание. Похоже, воздух перестал поступать в его легкие и теперь только выходил оттуда. Ему удалось выдавить из себя еще несколько слов:
— Но вместо этого сюда явился Вэнтинен. И видите, что он сделал со мной.
— Телефон Йоханны, — перебил его я, — вы держали его в руке.
Громов постарался кивнуть. Его глаза закрылись, подбородок дернулся.
— Я должен сказать еще одну вещь, — выдавил он.
Я посмотрел ему в глаза, где сменяли друг друга надежда и отчаяние. Как у человека, висевшего на веревке, которого еще можно спасти, если ослабить петлю. Я ждал невыносимо долго и уже собрался начать поиски телефона, когда Громов снова заговорил:
— Вы не знаете, что при этом чувствуешь.
Я промолчал.
— Вы не знаете, что такое любовь. Вы не знаете, что значит терять любовь, — произнес он, — а потом снова обрести ее.
О чем он говорил? Я молча наблюдал за его блестящим от пота лицом, с которого оказались смыты все краски.
— Йоханна была моей дольше, чем вашей. Вы не все знаете.
Громов смотрел так, будто собирался улыбнуться, но не мог. Я сунул руки в карманы куртки, ужасно равнодушный жест, если учесть, что передо мной лежал умирающий человек с дырой в груди.
— В молодости мы были любовниками, — сказал он, и если только в голосе человека, которого вот-вот покинет жизнь, могут прозвучать триумф и гордость, то Громов говорил именно так. — Это было двадцать лет назад. Пока она не бросила меня. По недоразумению. А потом жизнь снова свела нас. Я всегда был однолюбом.