— Да ты его видел всего пару секунд!
— Иногда этого достаточно, чтобы понять, кто перед тобой. — Он коснулся губами ее щеки, потом добавил: — Не позволяй ему причинить тебе боль. Иначе ты от этого никогда не оправишься.
И в свою очередь развернулся и ушел.
Смеркалось. Марион стояла у окна в Малом блоке, расположенном на первом этаже службы скорой помощи.
В Нотр-Дам шла репетиция детского хора. Только что отзвучала «Аве Мария», и глаза Марион были полны слез.
Вы плотнее кутаетесь в свой белый медицинский халат, чувствуя проникающий снаружи холод. Здесь, под защитой мощных стен и гранитных арок векового здания, вы ощущаете себя лишь частицей какого-то огромного несокрушимого тела. Вам кажется, что вы расчувствовались из-за музыки или из-за романтических мечтаний, но спустя некоторое время понимаете, что дело совсем в другом.
Дверь распахнулась, и вошел Натан.
— Эти рождественские гимны вполне симпатичные, — сказал он весело. — Вчера произошел забавный случай: Азиз зашивал одного абсолютно пьяного парня. И вдруг на площади перед собором запел многоголосый хор. Пьяный вмиг очнулся прямо на операционном столе и проговорил: «Черт меня подери, что это?» Азиз невозмутимо на него посмотрел и ответил: «Вы умерли и попали в рай. Видите, кругом все в белом. А это поют ангелы». — Рассмеявшись, Натан прибавил: — Нет, ну ты только представь себе!.. Азиз — это что-то невероятное! Это же надо, наша администрация платит ему в два раза меньше, чем интерну, тогда как в своей стране он был хирургом, а здесь работает за четверых!.. Кроме того, у него есть чувство юмора.
— Ты так говоришь, как будто сам иностранец.
Натан заметил озабоченность в ее тоне и подошел к ней вплотную:
— Что случилось? Что-то не так?
— Не так…
Марион отстранила его и сделала несколько шагов по комнате.
— Мы уже довольно долго встречаемся. И я по-прежнему ничего о тебе не знаю.
— Но моя жизнь проходит у тебя на глазах! Я провожу ее здесь!
— Я не знаю ни кто ты, ни чего ты хочешь.
Он отвел глаза:
— Я — доктор Натан Чесс. Не более того. Я приехал из Чили. Да, я в самом деле кто-то вроде Азиза. Я окончил университет с отличием. Мне двадцать восемь лет. Мой отец… это мой отец. У него есть деньги. И вот теперь я здесь. С тобой. Это все.
— Этого недостаточно! — воскликнула Марион.
Натан явно был изумлен.
— Я всего лишь студентка, — продолжала она. — Ты, наверно, даже не заметил, но я больше не хожу на занятия. Только работаю у тебя. Вообще-то не предполагалось, что я буду это делать. У меня нет статуса интерна. Но мне нравится быть здесь, с тобой. А ты — что-то вроде призрака, постоянно ускользающего, непредсказуемого… То тиран и деспот — с другими людьми, то сама любезность — со мной… Но я прекрасно вижу, что единственное место, которое тебя притягивает, где ты по-настоящему счастлив, — этот проклятый операционный блок, в котором я вообще ни разу не была… Это твой мир, и ты не позволяешь мне туда войти. Я совершенно сбита с толку, ты понимаешь? Мой отец в тебя не верит. Конечно, можно сказать, что он старый брюзга, что он глупец, что он нарочно действует мне на нервы. Но дело в том, что он часто оказывается прав. И тогда я спрашиваю себя: а не глупа ли я сама? — Она сжала руки перед собой. — И все это при том, что мы даже… даже не…
Натан нервно расхаживал по комнате, размахивая руками.
— Все не так просто… Я не могу жениться на тебе официально. Если мы зайдем дальше, ты можешь решить, что я тебя просто использую. И я не могу ничего тебе обещать. Ну да, я хирург… один из лучших… и я хочу совершенствоваться в своей профессии. Если мы это сделаем, все очень сильно осложнится…
— Его левая рука отказывается ему служить, — перебила Марион со слезами в голосе.
Натан застыл на месте:
— Что?
— У отца… левая рука постепенно атрофируется. Это ревматизм. А отец — джазовый пианист. Если это будет продолжаться, он сможет только составлять партитуры для оркестра. Раньше я никогда об этом не думала. В любой семье есть свои проблемы. Но с тех пор, как я оказалась здесь, у меня такое ощущение, что мир превратился в ужасное место! Теперь я не замечаю в нем ничего, кроме вот таких вещей. Болезни, травмы, беспомощность… Да, я знаю, что рано или поздно все умирают, но раньше я не думала об этом постоянно!
Марион замолчала.
Вам двадцать лет. Вы думаете, что идете по спокойной, мирной долине, но вдруг понимаете, что на самом деле это та самая «долина смертной тени», о которой говорится в двадцать втором псалме, самом мрачном — его всегда читают на похоронах.
— Ты из-за этого продолжаешь оставаться здесь, вместо того чтобы попробовать стать журналисткой, как тебе всегда хотелось? — спросил Натан. — Ты надеешься, что когда-нибудь сможешь вылечить руку отца?
Марион не ответила.
— Пойдем, — сказал Натан, увлекая ее за собой.
Было уже восемь вечера. Операционный блок пустовал.
Тишина и тени. Запах дезинфицирующих средств в холодном воздухе.
Не говоря ни слова, Натан снял одежду с Марион. Она не сопротивлялась. Он действовал очень мягко и осторожно. Затем надел на нее врачебную рабочую одежду. Тщательно вымыл ей руки.
— Пойдем, — повторил он.
Он нажал клавишу выключателя, и операционный блок осветился. Вспыхнули синие и зеленые огни хирургических бестеневых светильников. Снаружи, за матовыми оконными стеклами, шел снег, заглушая уличный шум. Всюду переливались рождественские гирлянды.
Натан разложил на столе инструменты.
Затем подвел Марион к столу, встал у нее за спиной и взял ее руки в свои.
— Вот это — пинцет Кочера. Это — ножницы Майо. Расширители Фарабо. Пинцет Келли…
Одновременно он заставлял ее пальцы касаться называемых инструментов, позволяя ей ощутить все их изгибы, выступы и углубления.
— Это твои рабочие инструменты. Иначе говоря, продолжения твоих рук. С их помощью ты сможешь исцелять. Спасать жизни. Изменять мир. Контролировать хаос, который тебя окружает. Здесь ты ничего не должна ни своему отцу, ни кому-то другому. Здесь ты можешь обо всем забыть.
Позже они поднялись в комнату дежурных врачей, с видом на крыши Парижа. Натан принялся раздевать ее — долго и осторожно, как перед этим в операционном блоке.
И там, благодаря его бесконечному терпению и нежности, они наконец стали любовниками.
Сейчас
— Игра возобновляется, — написал Троянец.
— Куда я должна идти?
— На пирс Санта-Моники, к 18.30.
Альтман сделал знак шоферу трогаться с места.