— Войдем, — не дождавшись ответа, наконец решил я.
Мы вошли в темный коридор, который привел нас в большую комнату. Первым, что бросилось мне в глаза, был гигантский плакат кинофильма «Под куполом самого большого в мире шапито». Он занимал целую стену. Наискось по нему шла размашистая надпись маркером: «Каждый новый день — это огненный обруч, сквозь который прыгают львы». Здесь обнаружились также старый крутолобый телевизор (интересно, черно-белый?), пластмассовый бюст Рональда Рейгана и другой такой же — Буша-младшего. У обоих посреди лица краснел клоунский нос. Но самым впечатляющим было множество фотографий: они покрывали стены от пола до потолка.
Я начал их рассматривать. На некоторых были настоящие легенды цирка: гигант Томайни и его перепиленная пополам жена, Мелвин Беркхарт, глотатель гвоздей, Дьябло, ученый пес.
Конни всплеснула руками:
— Потрясающе!
— Готов спорить, что ни одной моей фотографии у него нет.
— А тут надписи на каких-то иностранных языках… О, какая прелесть: «Роро, дрессированный енот-полоскун…»
Терраса, смежная с комнатой, была освещена.
Я вышел.
Небольшая квадратная терраса, примерно четыре на четыре метра, была окутана плотной москитной сеткой. В здешних местах это обычное дело — не будь таких сеток, насекомые целыми роями слетались бы в дома с наступлением вечера, когда зажигался свет.
Мой отец с невозмутимым видом сидел напротив меня в кресле-качалке. Он пил пиво и ел фасоль прямо из консервной банки деревянной ложкой. На столе рядом с ним лежал бинокль.
Отец указал на холодильник и лаконично мне сообщил:
— Пиво там.
Даже не поздоровался.
Не говоря уж о всяких там «Кого я вижу?!» и прочем в том же роде.
Я и сам толком не знал, облегчение, злость или разочарование чувствую от такого приема.
— Ты не слышал, как я вошел? — спросил я, открывая холодильник.
— Я наблюдал за воронами в бинокль. Грохот твоей колымаги их распугал.
— Я и не знал, что приехал на танке.
— Птицы любят это место, потому что оно спокойное. И люди, живущие здесь, тоже.
Он продолжал есть фасоль, краем глаза поглядывая на меня. Я взял из холодильника банку «Будвайзера» и вскрыл ее. Кроме пива, в холодильнике обнаружились остатки ростбифа, два просроченных йогурта и томатный сок. Типичный холодильник старика.
— Необычный у тебя гараж, — заметил я.
Он пожал плечами.
— И я уж не говорю об этом типе на регистрации, — прибавил я.
— Ты про Эдвара?
— Здоровенный чернокожий с глазами навыкате. Шея у него, как у боа-констриктора.
— Ну да, это Эдвар.
— Он сначала даже не хотел нас пропускать.
— Это потому, что я ему плачу. — Отец поставил банку на стол и промокнул губы салфеткой. — А когда ты говоришь нас, ты наверняка имеешь в виду девицу, которая обшаривает мой дом, пока ты заговариваешь мне зубы.
В этот момент на террасу вошла Конни.
— Я ничего не обшариваю, мистер Дент, — сказала она.
Отец замер, но только на мгновение. Потом протянул руку:
— Зовите меня Джордж.
— Конни Ломбардо, — произнесла моя медсестра, протягивая руку в ответ. — Должна признаться, на меня произвела огромное впечатление ваша коллекция фотографий. Можно подумать, ваш бродячий цирк проехал через всю Америку.
Лицо отца прояснилось.
— Так и есть, — подтвердил он. — Мы давали представления повсюду — от самых захолустных дыр на Среднем Западе до холмов Голливуда! Вы видели фотографию, где я стою между Джеком Николсоном и Романом Полански?
Конни кивнула.
— Но мне больше понравилась та, где вы с Фрэнком Синатрой, — сказала она. — Лас-Вегас, мафия, костюмчики в полоску — целая эпоха, не правда ли?
Джордж подмигнул мне:
— У твоей цыпочки хороший вкус.
— Она не моя цыпочка. Конни у меня работает.
Джордж бросил на нее оценивающий взгляд:
— Да? И кто же она по профессии?
— Медсестра.
Отец еще некоторое время с сомнением смотрел на Конни, как бы не вполне доверяя моему сообщению. Потом наконец встал и, предложив ей стул, сказал:
— Ну что ж, добро пожаловать, Конни. Извините, что приходится принимать вас в такой непрезентабельной обстановке, но обстоятельства вынуждают меня вести спартанский образ жизни. Дело в недостатке средств… Не то чтобы я жалуюсь — когда проводишь всю жизнь в разъездах и иногда ночуешь под открытым небом, учишься ценить простые вещи, — но итог уж очень далек от идеала, о котором я мечтал… — И слегка поклонился — худой, высохший, но все еще элегантный в своем вечном льняном костюме, порядком потрепанном. После чего предложил: — Чай, кофе?.. Называть вас мисс или миссис? — прибавил он.
Конни явно не ожидала такой любезности. Она слегка покачала головой:
— Мистер Дент…
— Я ведь уже сказал: зовите меня Джордж.
— Хорошо, Джордж. Сейчас мне придется вас оставить. Пол собирался поговорить с вами наедине. Он много о вас рассказывал…
Отец рассмеялся — глухо и хрипло, но без малейшего сарказма. Это был искренний смех.
— Спасибо. Я ценю вашу тактичность.
— Могу я кое-что сказать? — спросила Конни.
— Пожалуйста.
— Я вас представляла себе этаким деревенским грубияном. Мрачным типом с татуировками на руках… ну, что-то в этом роде.
— И?..
— Но на самом деле вы совсем другой. Я нахожу вас очень обаятельным.
— Думаете, обаятельный человек не может быть преступником?
— Честно говоря, мне трудно представить вас в тюрьме.
Отец горделиво выпятил грудь:
— Позвольте представиться: заключенный Рэйфордской тюрьмы. Место для худших из худших. Именно там был поджарен на электрическом стуле Тэд Банди [14] .
— В самом деле?
— Кстати, у электрического стула есть прозвище: «старуха Спарки». Насколько я знаю, он существует там до сих пор, хотя сейчас приговоренным к смертной казни делают смертельную инъекцию.
— Кстати, я помню песню рок-группы «Линьярд Скиньярд» — «Четыре стены Рэйфорда». О заключенном, который мечтает сбежать.
— О, это наша любимая песня. Каждый из нас ее постоянно мурлыкал под нос. Это ведь и правда мечта любого заключенного.
Конни протянула ему руку: