И в качестве последнего штриха Шон прицепил к краю окошка специально выдранный им из собственного оранжевого свитера лоскут — эта деталь, в отличие от прочих, должна была сразу броситься в глаза вошедшему.
Эта работа заняла у мальчика целый день и часть вечера воскресенья.
Дважды за это время Шон едва не терял сознание от ужаса — ему казалось, что он слышит шум мотора. Но каждый раз выяснялось, что это какой-то другой звук или просто слуховая галлюцинация — и Шон, когда тишина возвращалась, с удвоенной энергией принимался за работу. Он не останавливался ни на минуту, не ел и не пил. Его мускулы горели от напряжения, желудок сводило от голода, на ладонях появились огромные волдыри.
«Ты сможешь отсюда выбраться, — сказал ему призрак матери. — Ты должен бороться».
И Шон боролся.
Когда Кош наконец вошел в его камеру — это было уже глубокой ночью, — Шон был полностью готов.
Он положил матрас на кровать распоротой стороной вниз, поднырнул под него и забрался внутрь. Дышал он сквозь небольшое отверстие в прилегавшем к стене боку матраса. С порога помещение выглядело пустым. Но основную надежду Шон возлагал на то, что его похититель сразу заметит оранжевый клок свитера на окошке, подумает, что пленник сбежал, и даже не будет обыскивать камеру.
Конечно, у этого плана было множество уязвимых мест: а что, если Кош подойдет к кровати? Что, если он, вопреки ожиданиям, все же решит ощупать матрас? Что, если снова запрет дверь, когда уйдет? Единственным, в чем Шон не сомневался ни секунды, было то, что его похититель придет в бешенство.
И в этом оказался прав.
В последний раз окинув взглядом камеру, Шон вышел — дверь так и осталась открытой.
Он поднялся наверх. Вошел в кухню. Взял из холодильника бутылку минеральной воды и в несколько глотков жадно осушил ее. Потом нашел несколько упаковок с крекерами и сунул их в обнаруженную здесь же сумку. Заодно прихватил нож и карманный фонарик. И направился к выходу.
Ночь была теплой. Хотя Шону пришлось пожертвовать штанами, в одних трусах он тоже чувствовал себя неплохо. Он спустился к причалу, у которого стояла лодка, прыгнул в нее и отвязал веревку, стараясь не думать о том, что может ждать его в ночи.
О тускло мерцающих над заболоченной водой глазах аллигаторов. О других хищниках, чутко спящих в зарослях. Об отвратительных и, возможно, ядовитых насекомых. О других неизвестных тварях, чьи голоса долетали до него из темноты.
О голоде и жажде.
О своем Дне смерти. И о собственном разлагающемся трупе, плавающем среди корней мангровых деревьев…
Вместо этого он сосредоточился на образе белки — единственного существа, которое хоть немного утешало его в последние дни. Крошечного зверька, способного ускользать от самых опасных хищников.
И вот десятилетний Шон Рамон-Родригес взялся за весла и начал понемногу отдаляться от берега — один в непроглядной тьме.
Во сне я услышал чей-то крик.
Высокий и пронзительный — словно ребенок звал на помощь.
Я тут же подумал о Билли — но нет, это был не его голос, его бы я узнал из тысячи. Я попытался открыть глаза, но мне это не удалось. И вдруг каким-то образом увидел его перед собой совершенно четко: это был мальчик, чуть старше Билли, сидевший в лодке. Хрупкий, с огромными темными глазами. Он скользил в своей лодке по черной зловещей воде, из которой кое-где поднимались кривые узловатые деревья, — словно грешная душа по водам Стикса. Контуры пейзажа были размыты, но центр виделся отчетливо — как будто порыв ветра ненадолго рассеял завесу тумана. Наши взгляды встретились. Мальчик протянул ко мне руки.
И тут я проснулся.
Было утро вторника. Я лежал под пологом картонного шалаша в темном тупике. В Майами-Бич.
Я вздохнул и почесал голову. Должно быть, это я кричал во сне. Мой собственный крик меня и разбудил.
Я встал и потянулся. Уже рассветало. Я пригладил волосы и кое-как отряхнул костюм, подозревая, что теперь он кишит блохами и другими насекомыми. Эта попытка хоть немного придать себе респектабельный вид была изначально обречена на неудачу.
Мое душевное состояние было на нуле, физическое — еще ниже. Радовало лишь то, что, по крайней мере, я провел эту ночь не за решеткой.
Но долго ли это продлится, Пол?
Сколько дней или даже часов пройдет, прежде чем ты там окажешься?
Я вышел из грязного тупика, предварительно сунув в карман бомжу, который по-прежнему не просыпался, двадцать долларов — самую крупную по номиналу купюру из тех, что у меня оставались.
В этот час в квартале было еще безлюдно. Некоторое время я шел куда глаза глядят, машинально опуская голову, как только навстречу мне попадался прохожий — я был уверен, что любой из них, проходя мимо меня, зажмет нос.
От меня воняло. Мне хотелось пить и одновременно — помочиться. Я был отвратителен сам себе.
В этот момент я отдал бы что угодно за возможность принять душ и переодеться, но понимал, что до этого еще очень далеко. На меня с новой силой нахлынуло отчаяние.
Ноги сами собой привели меня к ближайшему кафе с горящей вывеской — это оказался «Макдоналдс», открывшийся рано утром. Я потоптался на пороге, не решаясь войти.
Интересно, пускают ли сюда бомжей? Или меня сухо попросят выйти вон? Господи, как же я дошел до такой жизни, что всерьез обдумываю этот вариант?
Каждый новый вопрос порождал во мне внутренний конфликт, как будто мой мозг блокировал все попытки осознать реальное положение дел. На мгновение во мне вспыхнула жалость к моему недавнему компаньону, с которым мы вместе ночевали в хлипком картонном укрытии и которому я оставил двадцать долларов, даже не размышляя. Но в следующее мгновение я понял, что такое квазиблагородство было всего лишь проявлением жалости к самому себе — ведь раньше я никогда не интересовался печальной участью бомжей. Конечно, мне случалось оказывать им медицинскую помощь у себя в клинике, но о том, что представляет собой их жизнь, я никогда не задумывался. И вот теперь, оказавшись с ними в одной лодке, — неужели я рассчитываю, что кто-то сжалится надо мной?..
Прекрати сейчас же, Пол!
Или ты окончательно съедешь с катушек.
Я вынул из кармана бумажник. Моя кредитная карточка заманчиво блеснула в первых лучах солнца, словно подмигивая. Как волшебный пирожок из «Алисы в Стране чудес», который предлагал съесть его, она словно говорила: «Используй меня!»
Что одновременно означало: «Погуби себя», «Сдай себя с потрохами».
Но не это я искал. Сейчас мне нужна была помощь другого рода.
Я вынул из бумажника сложенный вчетверо рисунок Билли: наш дом, солнце над ним и подпись большими кривыми буквами: «Папа». Я забрал этот рисунок из комнаты Билли несколько дней назад, перед тем как заявить об исчезновении жены и сына в полицию. И теперь смотрел на него, чтобы придать себе сил.