Себастьян принялся ловко расстегивать ее платье, одновременно лаская спину.
— Разве тебя не беспокоит, что ты делаешь это впервые? — с некоторым любопытством спросила она.
Себастьян на секунду приостановился.
— Нет. Процесс кажется довольно простым для большинства мужчин, а чем я хуже их? Усилия, требуемые от меня, не кажутся сложными или трудными.
В уголке его губ заиграла улыбка.
— Меня считают превосходным атлетом, Эсме. И поверь, я не подведу.
Эсме из сна отметила его невероятную самоуверенность. Неужели воображает, что ему все позволено?
Но реальная Эсме и раньше бывала в гостиной леди Траубридж и знала, что он сказал правду. Что его мужская доблесть, даже в этот первый раз, окажется куда сильнее, чем у любого другого мужчины, с которым она была близка.
Он стянул платье с ее плеч, оставив ее в нескольких клочках французского кружева, скрепленного вместе крохотными бантами, так и молившими поскорее их развязать.
Его глаза потемнели, став почти черными.
— Ты восхитительна.
Она отступила, наслаждаясь колебаниями бедер и его участившимся дыханием. Подняв руки, она стала вынимать шпильки из волос. Изящные штучки с тихим шелестом посыпались на пол. Сделав шаг назад, она с великолепным чувством самозабвения опустилась на диван и протянула руку.
— Надеюсь, вы присоединитесь ко мне, милорд?
Не успела она договорить, как он оказался рядом. Похоже, он не оценил ее французское кружево, потому что молниеносно стащил его, оставив Эсме обнаженной. И долго-долго смотрел на нее.
А когда заговорил, она вздрогнула от неожиданности.
— Я люблю тебя, Эсме, — прошептал он, сжимая ее в объятиях.
Какой-то частью сознания реальная Эсме понимала, что на этом месте сон отклоняется от истины. Себастьян не любил ее. Но Эсме из сна спросила:
— Так же сильно, как я тебя?
Вместо ответа он прижался к ней всем телом.
— Джина влюблена в своего мужа. Она даст мне отставку, — пробормотал он наконец, целуя ее плечо и постепенно спускаясь ниже. Для него все происходящее было настоящим открытием, поскольку Себастьян Боннингтон никогда не понимал мужчин, имевших глупость завести любовницу, и до этой минуты никогда не встречал женщину, способную подбить его на подобную глупость.
Пока не познакомился с Эсме.
— Ты не можешь… — бормотала она. — Ты не должен… Настоящая Эсме изо всех сил пыталась припомнить, что хотела ему сказать.
Но он прокладывал языком дорожку к ее ключице… стоя на коленях. А то, что проделывал с ее губами…
Она почти в полуобмороке свалилась на диван, что, похоже, было именно тем, чего он добивался.
— Я желал тебя с того момента, как увидел. Господи, Эсме… ты так прекрасна… каждый кусочек твоего тела…
Ее трясло как в лихорадке. Эти руки никогда не касались тела другой женщины, но словно сами собой знали, что делать.
И коснулись ее коленей, посылая по ногам искры лесного пожара.
— Я должна сказать тебе кое-что, — выдохнула она.
— Не сейчас, — возразил он, снова наклоняя голову. И искры полыхнули настоящим огнем, наслаждение брызнуло в кончики пальцев.
— Се… Себастьян…
Он не ответил, и Эсме из сна, совершенно потеряв голову, жадно прильнула к нему, умирая от желания показать ему то, что он, может быть, и знал, но никогда до этой минуты не испытывал, слышал, но никогда раньше не ощущал. Она задыхалась от нетерпения; язык ей не повиновался.
Но сама Эсме, Эсме Роулингс, вдова Майлза Роулингса, извивалась и металась в постели отнюдь не от страсти. Захваченная сном, она отчаянно пыталась сообщить своему спящему двойнику нечто… заставить ее…
И с криком пробудилась, вернувшись назад в свое тело. Не то гибкое, чувственное тело, которое ласкал Себастьян Боннин-гтон. А в бесформенное тело беременной женщины. Снова она проснулась до того, как успела сказать ему…
Слеза скользнула по ее щеке. Слишком хорошо знала Эсме, почему с прошлого июня этот сон возвращается снова и снова. Что же, на это было много причин. Прежде всего ребенок в ее чреве мог быть плодом той ночи.
Но в то же время ребенок вполне мог и не принадлежать Себастьяну. Потому что на следующую ночь они с мужем делили постель, впервые за много лет, именно в надежде зачать наследника.
Ее руки беспокойно оглаживали холмик живота. Похоже, дитя еще спит. Все спокойно. Никто не колотится в ее живот изнутри, пытаясь дать почувствовать Эсме, что она не одна.
Как унизительно, что во сне она всегда твердила Себастьяну о своей любви, но ни разу не предупредила, чтобы на следующую ночь он держался подальше от ее спальни! Не удосужилась объяснить, что отныне принадлежит мужу.
Потому что Себастьян действительно пришел к ней на следующую ночь. Разбудил их, отчего муж подумал, что к ним забрался вор. И когда Майлз набросился на незваного гостя, его сердце не выдержало.
И снова эти знакомые слезы. Такие же знакомые, как вкус хлеба. Скорбные, виноватые слезы.
Если бы только она не отдалась Себастьяну, не предала своего мужа! Если бы только вышла из гостиной, едва он стал раздеваться! Не покорилась своему желанию…
Эсме села в постели и затряслась от рыданий, словно пытаясь избавиться от угрызений совести.
Правда, Господь и без того наказал ее. Вдова. Беременна. Не знающая, кто отец ее ребенка.
И совсем одна.
Она всегда держала у кровати стопку платков, чтобы было чем утирать слезы. И сейчас прижала к лицу самый верхний.
Она любила Майлза так же мягко и ненавязчиво, как он любил ее. С полным пониманием слабостей друг друга. Они не жили вместе десять лет, но не стали врагами. Наоборот, не испытывали друг к другу ничего, кроме симпатии.
Поэтому она плакала еще и от тоски по мужу.
Соучастница в его убийстве… вот она, главная причина. Ну почему она не сказала Себастьяну, что немедленно возвращается к мужу? Он, разумеется, предположил, что это произойдет в неизвестном будущем. И не мудрено: все приглашенные на домашнюю вечеринку леди Траубридж знали, что Майлз и леди Рэндолф Чайлд обитают в смежных комнатах.
Кто бы подумал, что Майлз с женой воссоединятся с единственной целью родить наследника? Что Майлз решит действовать, не медля ни одной ночи? Себастьян, возможно, решил, что они примирятся после возвращения в Лондон.
Если бы только, если бы только, если бы только, если бы только… Эти слова бились в голове с каждым глотком воздуха, который она жадно втягивала в легкие.
И снова слезы, такие обильные, что заныла грудь. Но даже самые горькие рыдания не могли заглушить постыдного чувства.