— Но, учитывая обстоятельства, я просто не вижу, какое доказательство можно представить.
— Ну, — беспечно бросила Эсме, — хотя бы письмо или стихотворение. Стихотворение добавит элегантный штрих в стиле Дарби.
Генриетта молча уставилась на нее, и Эсме почувствовала неладное.
— Он писал вам?
— Нет.
— Но у вас есть что-то, верно? То, что можно использовать в качестве доказательства.
—Ну…
— Что именно? — допытывалась Эсме.
— Мне так стыдно, — пролепетала Генриетта.
— Стыдно? Но что такого вы наделали? Это после того, как я поведала вам историю своего позорного прошлого?
Ничего не скажешь, Эсме полностью права.
— Я написала себе письмо. От имени Дарби, если хотите знать.
— Вы написали себе письмо? Но если на вас напал эпистолярный стих, почему бы не написать сразу Дарби?
— Кажется, я выпила чересчур много шампанского. Вспомнила о любовных письмах, которые получали мои подруги. А я… вряд ли мне суждено получать любовные письма, верно?
Глаза Эсме затуманились.
— Как все это грустно!
— Поэтому я написала себе сама! — жизнерадостно заключила Генриетта, прежде чем собеседница снова разразится слезами. — И поверьте, любой мужчина написал бы куда хуже!
Эсме, собираясь всхлипнуть, вместо этого хихикнула.
— Чистая правда. Я сама получила сотни писем, и ни одно не стоило бумаги, на которой было написано.
Если не считать той записки от садовника, которая сейчас лежала у нее под подушкой. В которой не было ни слова о любви.
— Я считаю свое письмо образцом любовного послания, — гордо объявила Генриетта. — Я даже включила цитату из стихотворения…
— Кого? Шекспира?
— Джона Донна.
— Любовные сонеты Донна? Я рада, что оказалась в этой глуши рядом с вами! Вот уж не думала, что в Лимпли-Стоук найдется родственная душа, которая читала ранние стихотворения Донна.
— Такая душа нашлась.
— А я уверена, что Дарби тоже их читал. Надеюсь, вы все сделали правильно и упомянули о ночи, которую провели вместе?
Щеки Генриетты порозовели.
— Упомянула.
— Вот и прекрасно. Тогда все легче легкого. Осуществим план на моем ужине. Самое важное — гости и как их рассадить. — Эсме немного подумала. — Приглашу-ка я Кейблов, — решила она наконец.
— Миртл Кейбл? — недоверчиво переспросила Генриетта. — Да вы шутите! Даже моя мачеха, добрейшая женщина в мире, не пригласила бы ее на ужин в тесном кругу. Разве вы не заметили, что она изъясняется исключительно библейскими выражениями?
— Идеально, — удовлетворенно кивнула Эсме. — И викария тоже пригласим. У нас не хватает мужчин, поскольку завтpa возвращается Элен. Как глава семьи, Дарби будет сидеть во главе стола, а это оставляет вас без партнера. Викарий сможет проводить к столу вашу мачеху. И он наверняка не одобрит скандала в своем приходе.
— Сомневаюсь, — покачала головой Генриетта. — Он не из тех викариев, кто сует нос в чужие дела.
— Жаль, — вздохнула Эсме. — Все же я думаю, что одной миссис Кейбл будет более чем достаточно. Что же касается письма, тут нам поможет Кэрол. Итак, вот что мы сделаем…
Необходимость составить меню привела к очередному совещанию с поваром, который объявил, что не смог достать первосортной форели. Поэтому в меню были внесены изменения. Кроме этого, Эсме пришлось побеседовать об изменениях с дворецким и о карточках с именами гостей — с экономкой. Ну зачем она все это затеяла? Нужно было сидеть смирно, не лезть людям в глаза, а не давать званые ужины. Но теперь слишком поздно. Истерзанная одиночеством в первый месяц после похорон Майлза, она попросила Кэрол навестить ее, как только пройдет первый, шестимесячный период траура.
Эсме вздохнула и снова легла на постель, просматривая список гостей. Может, у нее еще будет время немного вздремнуть. В конце концов Кэрол приедет только послезавтра.
И голова работает слишком медленно. Она никак не может придумать, как отреагировать на записку от Риса Холланда, ненавистного мужа Элен. Дарби, должно быть, пригласил его погостить, и это настоящее несчастье, потому что Элен в любую минуту может приехать. Если Элен не захотела остаться в доме, где живет Дарби, можно представить, что она почувствует, узнав о появлении Риса.
Может, стоит прогуляться в яблоневый сад. Маркиз Боннингтон — большой знаток этикета и точно знает, как рассадить гостей. Лучшего советчика в подобных делах просто быть не может. Он, конечно, не откажется помочь, если только не будет занят, копая канаву.
Эсме усмехнулась и покачала головой.
Садовник ничем не был занят. И Эсме без труда нашла его хижину. Она казалась достаточно уютной. Хижина была сколочена из неотесанных досок, и из маленькой кривоватой трубы сочилась тонкая струйка дыма. Она уже подняла руку, чтобы постучать, но вовремя опомнилась.
Богу известно, хозяйка дома не должна навещать садовника. Такое просто не принято.
Перед глазами всплыло осуждающее лицо Себастьяна до того, как он стал садовником, и Эсме толкнула дверь, не постучав.
Он растянулся на грубой скамье у огня с книгой в руке. Эсме невольно отметила его непринужденную позу и внимание, с которым он вчитывался в строчки, атмосферу счастья, словно окружавшую его.
— Буколическая сценка, — насмешливо бросила она. Себастьян вскинул голову, но не вскочил на ноги при виде Эсме. А вздохнул, отложил книгу и только потом неспешно свесил ноги на пол. Поразительно! Куда девался благовоспитанный маркиз?!
Наконец он встал, и его широкоплечая фигура, казалось, заполнила большую часть пространства. Эсме едва удержалась, чтобы не шагнуть вперед, не коснуться его груди, не проверить, такая же она мускулистая, какой кажется под рабочей рубашкой.
— Эсме! Какой приятный сюрприз!
— Что ты читаешь? — осведомилась она, мгновенно забыв о необходимости расспросить его насчет этикета и правилах размещения гостей за столом. Вместо этого она подплыла к скамье и уселась. Она бы потянулась за книгой. Но помешал живот.
— «Одиссея», — пояснил он, подбрасывая полено в огонь.
— Боже, Гомер? Но почему ты читаешь эту старую чепуху?
— О нет. Это не старая чепуха. Просто история человека, пытающегося вернуться домой. Но хитрые потаскухи сбивают его с пути.
Она пробуравила его пронзительным взглядом. Неужели она верно поняла намек, который он вложил в эту фразу? Нет. Это граничит с грубостью, а маркиз Боннингтон никогда не был груб.
— Потаскухи? Но ведь речь идет об Одиссее, не так ли? Разве его корабль не попал к циклопам? У меня создалось впечатление, что циклоп был одноглазым чудовищем, несомненно, мужского рода.