Его почерневшие глаза отливали синевой и горели яростным огнем, но Эсме показалось, что он прислушивается к ней.

— Когда мы с Майлзом решили воссоединиться, он просил об одном: если нам придется жить вместе, следует быть осмотрительными. Ради ребенка. Во сне я видела, что он здесь и просит меня… нет, умоляет быть хорошей матерью.

Она взглянула на стоявшего на коленях Себастьяна. Майлз был не единственным в ее сердце.

— Сделай это для Майлза, если не для меня, — выдохнула Эсме. — У тебя долг перед моим малышом.

Он прижался лбом к ее руке. Впервые за все это время гордый маркиз Боннингтон не скрывал отчаяния.

Она положила ладонь на его голову, и золотой локон обвился вокруг пальца, словно чтобы удержать ее. Но Эсме встала и вышла, даже не оглянувшись.

Глава 38 Едой бросается не только молодежь

Вьюга длилась три дня, и Аннабел несколько раз рвало. Джози закатила истерику с утомительно знакомым припевом насчет бедной сиротки, но быстро успокоилась, потому что Генриетта стала рассказывать Аннабел сказку и она испугалась, что пропустит самое интересное. Кстати, это была ее любимая история о злобном маленьком абажуре, добравшемся до самого Парижа. Генриетта сделала вид, что не заметила очередного приступа, и позволила Джози забраться к ней на колени.

Вообще Джози вела себя на удивление хорошо. Самым ужасным моментом был тот, когда она бросила в сестру полную ложку картофельного пюре. Но в эти три дня, которые они провели в «Медведе и сове», не одна она забавлялась с едой.

На второй вечер, когда Генриетта и Дарби ужинали в своей комнате, он вдруг как ни в чем не бывало опустил ей за вырез кусочек пропитанного вином бисквита со взбитыми сливками.

Генриетта, не в силах вымолвить слова, так и сидела с открытым ртом, уставясь на мужа, пока ледяной бисквит медленно скользил между ее грудями и наконец застрял в верхней части корсета.

Дарби встал, такой же элегантный и утонченный, как всегда, и участливо спросил:

— Небольшое несчастье, дорогая? Позволь мне помочь.

И он принялся ловко расстегивать ее платье. Генриетта никак не могла понять суть происходящего. Может, бисквит случайно слетел с его ложки… но нет.

Только когда он заставил ее встать, чтобы расшнуровать корсет, она догадалась всмотреться в его лицо. Шелковистые золотисто-каштановые волосы выбились из ленты и падали на шею. Он сделал это нарочно! Нарочно!

Его руки дразнили, гладили, даже пощипывали, обводили липкий след, оставленный бисквитом.

— Какая жалость, — вздохнул он. — Кажется, тебе придется путешествовать без корсета.

— У меня есть и другие, сэр, — процедила она, презрительно щурясь.

— Но это уродство… — он поднял корсет в воздух, — в котором ты похожа на марионетку, скрывает все изгибы твоей фигуры, так что любое платье висит на тебе как на вешалке.

Он продолжал ласкать ее груди.

— Ты не сможешь превратить меня в свое подобие, — запротестовала Генриетта.

— Какое именно? — вкрадчиво осведомился он.

— Элегантную даму, — напрямик заявила Генриетта. — Ни одно платье не будет хорошо на мне сидеть. Я хромаю и, кроме того, слишком мала ростом.

Дарби весело рассмеялся:

— Одежда существует для того, чтобы мужчина смог видеть, что под ней, и представлять обнаженную женщину. Ни рост, ни твое бедро не имеют с этим ничего общего.

— Дарби, одежда существует для того, чтобы прикрывать тело, — заметила она.

— Прошлой ночью ты назвала меня Саймоном, — обронил он, снимая с нее сорочку.

Генриетта покраснела, вспомнив о вчерашнем вечере.

— Я была не в себе.

Лицо Саймона было воплощением греховного лукавства.

— Человек в пылу страсти говорит много такого, о чем не любит вспоминать наутро.

Теперь он слизывал остатки бисквита с ее ключицы, спускаясь все ниже и ниже, и его жена не сказала ни слова, даже когда он встал перед ней на колени, по-прежнему слизывая липкую дорожку.

Ниже, ниже… туда, где обнаружился ускользнувший кусочек торта.

Колени Генриетты подогнулись.

— Саймон, — прошептала она, — мы не в спальне! Только тогда он поднялся, задвинул засов и вернулся к ней. Но она воспользовалась его коротким отсутствием, чтобы стащить со стола тарелку. Повернувшись, он увидел смеющуюся жену, волосы которой разметались по плечам. К этому времени вся ее одежда — платье, корсет и сорочка — валялась на полу, и на Генриетте остались только светло-голубые туфельки и тонкие чулки с подвязками, завязанными бантиками чуть ниже колен. Обнаженная, она была самой элегантной женщиной, которую он когда-либо видел. В руке она держала тарелку с бисквитом, но он едва это заметил.

— У меня захватывает дух, — медленно выговорил он. — Поверить не могу, что ты здесь и моя. Даже простаки из Лимпли-Стоук должны были видеть, как ты изысканна.

Она широко улыбнулась — и кто бы не улыбнулся на ее месте? На секунду отложила тарелку, развязала его галстук и отложила в сторону. Потом расстегнула пару верхних пуговок и, прежде чем он успел опомниться, схватила ложку и бесцеремонно опрокинула ему за пазуху ломтик бисквита.

Его месть была ужасна: холодные пальцы, державшие кусочек холодной сладости, сомкнулись на самом теплом местечке в ее теле.

У Генриетты мгновенно закружилась голова, словно после двух бокалов шампанского. Этого оказалось достаточно, чтобы медленно опуститься на пол.

Но только когда они все-таки добрались до Лондона и стали устраиваться в городском доме Дарби, она начала понимать истинный смысл брака. Дарби снимал с нее один слой одежды за другим, и дело было не только в одежде. Он умудрился обнажить ее душу, и теперь у нее не осталось никаких секретов.

Ее муж любил расхаживать голым по супружеской спальне: кто бы мог подумать?! Он, разодетый на людях в шелк и кружева, лучше всего чувствовал себя, когда на теле не оставалось ни единой нитки. Но этим дело не кончилось. Он желал, чтобы и она последовала его примеру и разгуливала голой по комнате.

А вся эта история с чехлом окончательно лишила ее возможности иметь тайны от мужа.

Правда, они обсудили, как следует поступить, потому что Генриетта долго стеснялась применять чехол при муже. Но все же решилась. Приехав в Лондон, она каждый раз после ужина поднималась наверх, пропитывала чехол уксусом и только потом вставляла. Ей это не слишком нравилось. Но и ненависти особой не было. По-своему она даже привыкла к чехлу, который давал возможность без опасения принимать ласки Дарби.

Но как-то вечером он задержал ее за ужином, и она оказалась на его коленях. На ней было вечернее платье и никаких корсетов, поскольку у мужа появилась привычка портить белье, которое ему не нравилось. Генриетте казалось странным, что она стала воском в руках мужа. Стоило ему взглянуть на нее смеющимися карими глазами, и она, которая с семнадцати лет вела все хозяйство и управляла школой, исполняла любые, самые непристойные его желания.