Он откинулся на подушки, ругая себя последними словами. О чем он думал, когда женился на ней? Только негодяй мог так поступить, заботясь не о ее счастье и будущем а лишь об удовлетворении собственной похоти. Ему нет оправданий.
– Что ты здесь делаешь? – прошептал он через силу.
– Я пришла к тебе.
Габби, кажется, не обиделась на его суровый тон. Кресло, придвинутое к кровати, процарапало ножками деревянный пол. Для Квила резкий звук был подобен удару кинжала. Габби, очевидно, это заметила.
– Прости, Квил, – огорченно сказала она, – я не буду больше шуметь. Только позволь мне остаться хотя бы на несколько минут.
Запахи – любые – вызывали у него тошноту. Но не запах Габби. Можно было с уверенностью сказать – она только что из ванны. В воздухе плавал аромат жасмина – жасмина и Габби. Запах такой же вкрадчивый и невинный, как и она сама.
– Твоя мать отбыла в Саутгемптон, – тихо сообщила Габби. – И леди Сильвия с Питером тоже. Леди Дьюленд просила передать, что она тебя любит. Хочешь, я расскажу тебе сказку, Квил? – добавила она, помолчав.
Его жена была явно растеряна. Он мог бы поспорить на небольшое состояние, что сейчас она кусает губу и к ее щекам подбирается румянец.
– Я не сильна в уходе за больными, – пожаловалась она. – Но когда Кази хворал – а это бывало часто, – сказки обычно его отвлекали.
Молчание Квила она расценила как согласие.
– Тебе должна понравиться индийская сказка. Я слышала ее от няни, а потом рассказывала Кази. Правда, теперь она звучит немного по-другому. Это естественно, потому что каждый рассказчик привносит что-то свое. – И Габби начала свой рассказ:
– Итак, в далекие времена на окраине Бхаратпура стоял огромный дворец. Рядом с ним протекала бурная темная река под названием Бохогрити, а по другую сторону находился птичий рынок. Дворец украшали большие мраморные колонны и множество арок с фресками. Все они были разрисованы птицами, которых продавали за воротами. По утрам и вечерам над каждой аркой играл свой оркестр, и музыканты на разных инструментах имитировали пение тех птиц.
Голос Габби, с присущей ему хрипотцой и неровным тембром, всегда казался Квилу чувственным. Однако в теперешнем восприятии он звучал как инструмент для сопровождения декламации, неторопливо и монотонно.
– Но самым искусным музыкантом был хозяин дворца, – тихо продолжала Габби. – Принца звали Мамарах Даула. Не было такого инструмента, которым бы он не владел. Все оживало в его руках, и даже лучшая из певчих птиц не могла соперничать с ним в искусстве. Его змеевидная дудка была по меньшей мере девяти локтей в длину. Люди приезжали из дальних уголков Индии, чтобы его послушать. Даже камни рыдали, когда он играл.
Принц жил, окруженный красотой и роскошью. Земля открывала перед ним свои сокровища, чтобы украсить его жилище. Он носил туфли из ярко-красного сафьяна, расшитого серебром. Мамарах Даула был очень счастливым человеком. Но и чрезвычайно глупым.
Примерно через час Квил погрузился в странное состояние, какого до сих пор не испытывал. Оно не имело ничего общего ни с гневом, ни с отупением, которые обычно сопровождали его приступы. Он слушал как зачарованный – и неожиданно уснул. В другое время он бы долго маялся, переходя от дремы к нездоровому бодрствованию, но в этот раз отключился сразу, как провалился.
Габби вернулась вечером. Она держала его руку и рассказывала о том, как проходило празднование тридцатилетия Даулы.
– Сакамбхари, богиня дерева, подарила принцу музыкальный инструмент, лучше которого не было в целом мире. Но богиня предупредила, что он не должен играть ради тщеславия и гордыни, а если нарушит этот наказ, то поплатится жестокой головной болью.
Квил криво усмехнулся.
Дальше пошла сплошная лирика о том, как Даула исполнял прекрасную музыку на своем новом инструменте.
Наконец Квил заговорил. Голос его был неустойчив и грустен, но он этого не замечал,
– Скажи, Габби, это была свирель? – Если бы его глаза не были закрыты салфеткой, он увидел бы ямочки на щеках своей жены.
– Возможно, – серьезно ответила она. – Индийские музыканты прекрасно играют на своих… свирелях.
На следующее утро Квил чувствовал себя намного лучше. Голова болела не так сильно, и его ни разу не вырвало в присутствии жены. У Мамараха Даулы, к сожалению, дела обстояли хуже. Он не сумел смирить свою гордыню, и его роскошная дудка раз за разом больно била его по голове.
По сравнению с предыдущими приступами этот был слабее, но так же продолжителен. Насчет причин Квил не заблуждался. Габби всеми силами создавала ему комфорт – своим присутствием, сладким голосом и ароматами. Она специально придумала эту глупую сказку, чтобы развлечь его. И он принял ее заботу, сожалея, что не может отплатить ей тем же.
Ночью он тупо смотрел в темноту, чувствуя, как сокращается желудок – не от тошноты, а от презрения к себе. Габби, очаровательная Габби заслуживала мужчину, достойного ее возбуждающей красоты. Но когда он думал об этом, его начинало корежить. Он никому не позволит дотронуться до ее пьянящей плоти! Она принадлежит только ему, и он убьет любого, кто осмелится приблизиться к ней.
Однако утром вместе с неудержимой зевотой он отодвинул в сторону чувство вины. На самом деле женщины довольно равнодушны к сексу. Это известно всем. Сейчас Габби потрясена, но, вкусив свободу, она быстро ее оценит. Без убогого мужа, следящего за каждым ее шагом, и без его мигреней жизнь покажется ей куда приятнее. Ну что ж, в конце концов, так будет лучше и для него тоже.
Он, пошатываясь, поднялся с кровати.
Вскоре они отбыли в Лондон. После часа езды Габби уснула у мужа на плече.
Квил знал, откуда эта усталость. Не один Уиллис менял салфетки на голове. Габби тоже не раз приходила к нему среди ночи.
Чувство вины еще блуждало в нем, но он безжалостно гнал его прочь. Отринув идею женитьбы и любви несколько лет назад, он никогда об этом не жалел. Лишь иногда думал, что иметь привязчивую жену, вешающуюся тебе на шею, было бы весьма утомительно.
Но сейчас, похоже, он сам попал в расставленную им западню. В отсутствие своей разговорчивой, душистой и сладкой жены он испытывал такой голод, что это начинало его пугать. А когда услышал, как она прошептала: «Я люблю тебя», – у него в душе и вовсе все перевернулось, хотя он понимал, что это всего лишь романтический бред. Да ведь и он нашептывал ей что-то почти такое же легкомысленное, когда наблюдал за ней спящей и гладил ее непокорные кудри.
* * *
Они прибыли в Лондон точно к обеду.
Квил вылез из кареты и помог выйти Габби. Ее теплая рука уютно легла на его рукав. В это время за спиной возникло какое-то движение. Он повернулся и обнаружил две аккуратные шеренги – по обе стороны мраморных ступеней выстроилась вся старшая прислуга. На самой верхней возвышалась внушительная фигура Кодсуолла.