— Сто раз, великий государь, больше и времени недостанет.
— Три тысячи молитв творить приказываю. И утром, и днем, и вечером, и перед сном. Добрее станешь и крови человеческой не захочешь проливать… Слышишь, что я сказал?
— Слышу, великий государь.
— Скажи, скоро ли в Успенскую церковь новый колокол, на сто пудов, привезут, что я заказывал?
— Скоро, великий государь, к празднику покрова божьей матери обещают мастера закончить.
Царь Федор склонил голову и задумался.
— Принеси икону чудотворца Николая, спроси Оринку, она знает.
Борис Годунов сходил в спальню, принес большую древнюю икону с облупившейся краской.
— Целуй чудотворца, целуй, целуй… Поклянись мне в том, что крови человеческой не будешь проливать, за свою голову мстить.
Борис Годунов смиренно поцеловал икону.
«Вот ведь как, — думал он. — Плох был царь Иван Васильевич, грозен, плакали от него кровавыми слезами, но и такой царь — не царь».
— Ну, иди к себе пока, а я помолюсь. — Федор с кряхтением стал сползать с высокого кресла. — Ох, ноженьки мои болят, наказал господь за грехи! Борюшка, — вдруг сказал царь другим голосом, — я босеньким хочу ходить, а спальники не дают. Скажи спальникам…
— Негоже великому государю босому быть.
— Зачем Федьке Богомольцу можно, — плаксиво продолжал царь, — он и зимой и летом босой по Москве ходит. Мне бы только в горницах…
— Негоже великому государю, чести поруха.
— Ноженькам в сапогах тяжко, болят у меня ноженьки.
— Не токмо государю, но псарю без сапог ходить негоже, — внушительно произнес Борис Годунов. — И государыня Орина Федоровна того не захочет.
— Ну, тогда иди, — махнул рукою царь Федор. — Злой, злой! Заладил одно: негоже, негоже. Привык с боярами своеволить.
В дверях Борис Годунов столкнулся с митрополитом Дионисием и смиренно подошел под благословение.
— Я все знаю, — сказал владыка. — Шуйских не трогай, они не виноваты… Успел царя известить? Небось головами просил их выдать?
— Не просил, а надо бы, — пробурчал правитель. — Мою-то голову, владыка, во что ценишь?
— Разговор о твоей голове особый… Многие хотят ударить челом государю, дабы развелся он с неплодною супругой, сестрой твоей, отпустил ее в монастырь. Наследник престола нужен для спокойствия державы. Ты же велик царицей, потому слов сих не приемлешь.
Борис Годунов молчал, обдумывая, что сказать. Он угождал митрополиту, честолюбивому, сладкоречивому человеку, рассуждал с ним, оказывая знаки уважения, благосклонно слушал, но всегда действовал по-своему… Непреклонностью своей воли Годунов изрядно досаждал святителю. А главное, он мешал вырвать у царя новые поблажки для церкви.
— Правда ли сие, отче?
— Истину говорю, правда.
— Каким аршином ты меришь правду? — спросил Годунов и усмехнулся.
Дионисий удивленно поднял брови.
— Если я своим аршином мерю, выйдет правда, а другой со своим сунется — кривда получится, — продолжал Годунов.
— Бог на правду всегда укажет, — отрезал митрополит.
— Развод супругов есть беззаконие, отче, не божеское дело! Ты преступаешь церковные законы, у Федора еще могут быть дети. Государыня молода, здорова, добродетельна. Во всяком случае, трон не останется без наследников — царевич Дмитрий живет и здравствует… По мне, даже лучше, если у великого государя Федора Ивановича не будет детей, ибо может произойти междоусобие с его детьми и дядей их Дмитрием.
Владыко Дионисий почитал Бориса Годунова сильным и умным человеком и знал, что он держится у трона не только благодаря сестре-царице. Ссориться с ним даже митрополиту было опасно.
— И я и Шуйские виноваты только в том, что беспокоились за судьбу государства, — миролюбиво сказал он. — Послушай, Борис Федорович, я даю слово не поддерживать развод. Даю за всех… Не трогай только Шуйских, не мсти виноватым.
— Что ж, — подумав, сказал Годунов, — для тебя, отче, я всегда рад поступиться. Шуйских не трону. Но князя Ивана Мстиславского велит государь постричь в монастырь. И дочь его Ксению тоже в монастырь. Так будет спокойнее. Но если Шуйские снова поднимут на меня руку, то расправлюсь без снисхождения.
Владыка взглянул на Годунова. В глазах правителя была твердость.
— Согласен, отче?
— Благословляю.
Великий боярин покорно склонил голову и поцеловал святительскую руку.
Купец Джон Браун, разбогатевший на русской торговле, занимал две большие горницы в новом гостином дворе, совсем недавно построенном в городе Архангельске. Выполняя волю усопшего царя Ивана, московские воеводы Нащокин и Волохов поставили возле древнего Архангельского монастыря крепостные стены и башни. Место было удобное, берег возвышенный. Новый город ближе к морю, чем Холмогоры, путь к нему преглуб, годен для любого корабля.
Сегодня Джон Браун отправил в Лондон два корабля с полным грузом пеньковых канатов и решил отдохнуть вечером от забот. В гостях у него сидел купец — меховщик Ричард Ингрем. Приятели плотно поужинали и, развалясь в мягких креслах, пили пиво и лениво беседовали.
На улице дул пронизывающий морской ветер. Окна занавешены темными занавесями. Горели две свечи в серебряном подсвечнике.
— Наступил июль, а холодно, будто осенью, — передернув плечами, сказал гость.
Джон Браун молча поднялся и бросил в камин несколько сухих еловых поленьев. Дрова затрещали, посыпались искры. Пламя блеснуло на гладкой лысине хозяина.
— О, благодарю, мой друг, теперь я согрею свои старые кости.
— А вот, представьте, русские переносят холод отлично. Они месяцами живут на льдах. Зимой, при лютом морозе.
— Да, да, — кивал головой гость. — Они достают во льдах тюленьи шкуры и ворвань… Послушайте, господин Браун, вы не уступите мне свою кухарку? Она превосходно печет мягкие сдобные хлебцы.
— О-о, но мне тоже нужно пить и есть, господин Ингрем. В этих местах трудно найти хорошую кухарку, а у меня больной желудок.
— Я вам отдам свою, господин Браун, она так хорошо готовит жаркое и прилично говорит по-английски.
Джону Брауну очень не хотелось отдавать свою кухарку даже лучшему другу. Он догадывался, что не только мягкие хлебцы привлекают к ней господина Ингрема. Однако купец-меховщик был необходим для его торговых дел. Таких знатоков мехового товара немного в Лондоне.
— Давайте немного повременим, господин Ингрем, — подумав, отозвался Браун. — Я должен подобрать для себя приличного человека. Посмотрим, поищем… Вам ведь не к спеху, дорогой друг?