Под утро, к радости мореходов, снова задул попутный ветер. Море покрылось мелкой рябью, ожило. Ветер нерешительно шевелил парусину то с одной, то с другой стороны. На кочах закрепили паруса и тронулись в путь. Но недолго пришлось радоваться. Ветер опять изменился и теперь задул от северо-востока. Всем было досадно. Канин Нос совсем близко. Отчетливо виднелись на нем многочисленные кресты, поставленные мореходами в память своего спасения. Много крестов поставили зверобои, спасшиеся от смертельного выноса в океан. Плавучие льды вместе со зверобоями и их промыслом часто выносило далеко на север, и люди находили там свою смерть.
Простояли у самого мыса еще три дня. Съехали на берег за плавником для поварни. Наконец ветер снова задул от юго-запада, и кочи, обойдя Канин Нос, повернули на восток.
За мысом Канин Нос начиналась морская дорога, проторенная многими русскими мореходами. Мангазейские пушные богатства издавна притягивали к себе отважных и предприимчивых. Драгоценный соболиный мех, удобный для перевозок, был главной приманкой, за которой дальше и дальше на восток шли торговые и промышленные люди.
Из Поморья по мангазейскому морскому ходу шли промышленники за моржами и заморной моржовой костью, собираемой в изобилии по берегам Новой Земли и других островов Студеного моря.
В златокипящую царскую вотчину Мангазею и дальше на восток шли беглые крестьяне из разных сторон русской земли, спасаясь от непосильных податей и рабства. Шел разбойный воровской люд, спасаясь от твердой руки царских воевод.
Многие обогащались. Многие гибли во льдах и на крутой волне, оставались лежать в могилах на далеких необитаемых островах и землях.
На рассвете ливневый дождь затопил многие улицы Москвы. Перепуганные горожане закутывали головы одеялами, стараясь не слышать громовых раскатов, боялись пошевелиться в кроватях.
Однако к солнечному восходу гроза миновала, тучи рассеялись. Как обычно, царь Федор проснулся ровно в четыре часа утра и долго лежал, рассматривая драгоценные ризы на многочисленных иконах.
Царская спальня скорей походила на часовню. Все стены увешаны иконами до самого потолка. Перед каждой иконой горит лампадка. На потолке изображены светлые ангелы в человеческий рост, с распростертыми крыльями.
Царь Федор разбудил слуг. Его умыли, одели, посадили на золоченое кресло у постели, и он стал дожидаться своего духовника, отца Феоктиста. Добродушная улыбка не покидала его лица, он походил скорее на скромного инока, чем на царя.
— Зажгите свечи, зажгите свечи, — слышался тихий голос Федора, — все свечи зажгите.
Слуги выполнили царское повеление.
Сотни свечей засветились у икон царской спальни. Глядя на огоньки, царь Федор то смеялся, то плакал, утирая слезы пальцами.
— Во имя отца и сына и святого духа, — послышался густой голос. — С добрым днем тебя, государь. Здравствовать тебе многие лета.
В дверях возник тучный отец Феоктист. Из-за необъятных риз духовника выглядывал, словно мышонок, молоденький служка.
Царь Федор облобызал принесенную духовником икону святого, который праздновался в этот день, приложился к кресту.
— Пойдем, отче, к Оринке, — сказал он, потянув духовника за рукав. — Скучно ей без меня.
Вместе с Феоктистом они вышли из царской спальни.
Царица Орина ждала мужа в своих хоромах.
— Оринушка, милая!
— Что, великий государь?
— Ноженьки всю ночь болели, — стал жаловаться царь, — моченьки не было!
— Бедный мой, родной мой! — Царица обняла, поцеловала мужа.
Вместе они стали на колени и принялись за молитвы.
— Время к заутрене, — напомнил духовник.
У выхода из дворца царя ждали несколько человек разного звания. Челобитники упали на колени, держа в руках грамоты.
— Великий государь, помилуй, прими!
— Нет, нет! — замахал руками царь Федор, раскрыв большие, навыкате глаза. — Не докучайте мне своим челобитьем, идите бить челом большому боярину Борису Годунову. Дано ему от меня всякую расправу чинить и казнить по вине и миловать. А мне бы отнюдь ни о чем докуки не было. И впредь мне не докучайте! — Царь говорил невнятно, разбрызгивая слюни.
Телохранители расчистили дорогу царю, и он прошел в церковь.
— Вишь, как научил, — толкнул в бок Ивана Петровича Шуйского, сопровождавшего царя, двоюродный брат Андрей, — скоро без Бориски и шагу шагнуть не посмеем.
— Так, так, дело говоришь, — вымолвил Иван Петрович. — Отклонил уши свои от божественного писания Бориска, аки сатана, царской власти восхотел.
Двоюродные братья посмотрели друг на друга и замолчали. Из Успенского собора царь Федор ходил в Архангельский для поклонения гробницам отцов и дедов, а потом через красное крыльцо возвратился во дворец и уселся в кресло, стоявшее на возвышении в большой палате. Его обступили ближние люди и десятка два монахов, которых царь любил, жаловал и прислушивался к их словам. Собравшиеся целовали царскую руку и поздравляли с добрым днем. Служебных разговоров, огорчавших Федора Ивановича, никто не поднимал.
В девять часов царь снова шел в церковь. В одиннадцать обедал, жадно поедая и рыбу, и мясо, и пряные приправы, и пироги — все, что приносилось на стол. Однако постных дней он не нарушал никогда.
Когда приносили жаркое, царь Федор преображался. Глаза его сверкали, на лице играла улыбка, он причмокивал, протягивая руки к мясу, словно ребенок. В обычный день число блюд — печеных, жареных, похлебок — доходило до семидесяти.
Царь часто требовал квасу или сладкого малинового напитка. Слуги доставали его из медного чана со льдом, стоявшего в углу горницы.
После обеда, едва двигаясь от тяжести, царь Федор приковылял к постели и несколько часов спал мертвым сном. Из спальни раздавался его громкий, всхлипывающий храп.
Проснувшись, царь снова шел в церковь к вечерне, а после службы ждал ужина в спальне царицы Орины.
Орина была единственным близким человеком, понимавшим царя Федора. Она приспособилась к его маленькому, слабому уму, едва воспринимавшему самые простые вещи. Орина разбирала его невнятную речь. Когда царь волновался, он говорил совсем неразборчиво. Кроме жены, у него не было привязанности. У нее в опочивальне он хранил свои драгоценности — кипарисовый сундучок со всякими дорогими ему мелочами. В сундучке спрятаны огарки свечей, горевших у святых икон, засохшие просфирки, склянки со святой водой, озубки — кусочки хлеба со следами зубов знаменитых отшельников и святых.
— Посмотри, Оринушка, — царь тронул пальцем тряпочку, — здесь завернут волосок из бороды Иоанна Крестителя. Сию святыню мне из Царьграда привезли в подарок.