Смех, раздавшийся в таверне, удивляет. А увидев, что смеется Таичи, да еще и так весело, я и вовсе выпал в осадок.
— Я что-то не то сказал?
— О нет, Фтор. Прости, пожалуйста, но… романтические отношения. — Она хохочет так, что мне остается только удивленно хлопать глазами. Наверное, глупо выгляжу. Но я решительно ничего не понимаю, а чего она тогда за мной бегала и кормила за свой счет? Еще и эти прогулки по ночам… — Прости, прости. — Таичи сидит раскрасневшаяся, со слезами от смеха на щеках. Я и сам зачем-то улыбаюсь в ответ. Ну что тут скажешь, все равно это лучше, чем обида. — Просто, понимаешь, мама мне рассказывала, что темные эльфы женятся только на своих эльфийках, а людей считают страшными и непривлекательными.
— А-а… — Все еще ничего не понимаю.
— Ага. Так что я не рассматривала тебя как ухажера. Хоть ты и милый, да и ушками шевелишь забавно… просто прелесть.
Это как-то даже обидно.
— Да и потом. Ты так смешно моешь полы… Ой, не могу! — И она снова смеется, видимо вспомнив мои мучения с тряпкой, шваброй и ведром.
— Это да… — вздыхаю я. — Получается, ты со мной общаешься только потому, что я смешной?
— Да нет же! Просто с тобой комфортно. Не надо напрягаться и строить из себя невесть что. Ты мне нравишься, Фтор, но как друг, а не как возлюбленный.
Краснею. Хорошо, что из-за цвета кожи этого не видно.
— А-а… ясно. Ну ладно. Я только рад.
Ага. И ничего я не рад. Почему-то. Ну и ладно.
— Точно не обижаешься?
— Точно, — буркаю я и продолжаю уплетать салат. О, а ведь настала очередь булочек! Отлично.
Я сейчас лопну. Сижу, привалившись спиной к стене, и поглаживаю себя по животу. Жизнь — прекрасна. Я так считаю.
В руки что-то суют. Какие-то листы бумаги с каракулями. Просят проверить.
Изучаю корявые гномьи иероглифы, ничего не понимая.
— Это что?
— Баллада, — широко улыбается рыжий гном. — Мы тут с ребятами записали, как запомнили, да только боимся, не забыли ли чего. Все же великая вещь. Небось годами сочинял. Помнится, наш сказитель балладу о великой битве десять лет сочинял, а потом помер.
Стараюсь сесть прямо, напускаю на себя торжественный и умный вид. Желудок сыто переваривает подношение, плавает в океане блаженства.
— Восемь лет! — Вижу благоговение в глазах народа. — Восемь долгих лет я сочинял ее. Но спел только сейчас. И только вам.
— Спасибо. — Гномы кланяются мне едва ли не до земли.
Я сейчас лопну от гордости.
— Итак. Читайте. Ибо я не понимаю, что здесь написано.
— Э-э… мм, а можно сесть рядом?
Киваю, мягко улыбаюсь и сохраняю вид старца, познавшего все, что только хотел познать. Итак…
Идиоты!!!
Они вообще в курсе того, что такое рифма?!
Я три часа сижу с этими охламонами, переписывая балладу начисто. И если пел я ее полчаса, то пишем мы гораздо дольше. Прогулку с Таичи по городу снова приходится отложить. Но девушка не возражает, активно участвует в процессе и помогает рифмовать.
Да, кстати, ненавижу гномьи руны: гхыр поймешь, какая загогулина что означает.
Утро, солнце. Птичка орет над головой в клетке, раскачивая ее из стороны в сторону. Где это я?
Медленно сажусь и оглядываюсь. Провожу рукой по голове и с отвращением нащупываю ежик колючих волос.
— Ты проснулся?
Голос доносится из-за двери. Таичи?!
— Да.
— Отлично! Тогда выходи: будем завтракать.
Так, а где моя одежда? Ох и ни гхыра себе. Мало того что я не помню, как и где оказался, так еще и не знаю, как разделся и куда дел штаны. Мрак! Отец бы меня убил.
А, вот они. Теперь рубашка… рубашка. Рубашка!!!
Стою на кухне: полуголый и крайне злой. Таичи как раз разливает чай. Заметив меня, она поднимает голову и округляет глаза.
— Вау. Я предполагала, что без одежды ты будешь хорош, но чтобы настолько… Знаешь, пожалуй, я заберу назад свои слова насчет любовных отношений.
Мне не нравятся ни ее тон, ни эта улыбочка.
— Куда ты дела мою рубашку?!
— Фтор, не злись. Хотя нет, злись. Твои ушки так забавно при этом шевелятся. Можно потрогать?
— Таичи!
— Да ладно тебе. Я медсестра. Можно подумать, я никогда не видела мужское тело. И уж тем более тело мальчишки, пусть даже и такого хорошенького. Садись уже. Я постирала твою рубашку, она сушится за окном.
— Что? Постирала? Гр-р-р…
— Тебе чай с сахаром или без?
Сажусь за стол и угрюмо на нее смотрю. Вот ведь… раскомандовалась. И кто ее вообще просил? Моя рубашка. Хочу — стираю, хочу — не стираю.
— Это ты вчера меня раздела?
— Ага. Ты так напился в таверне, что я тебя сюда чуть ли не на себе притащила. Вы с гномами до позднего вечера отмечали рождение великой баллады о Торе.
— Спасибо.
— Не за что.
Хм, а готовит она неплохо. Я бы даже сказал — вкусно.
— Ну как?
— Ум, мням.
— Добавки? — спрашивает, умиленно следя за тем, как я поглощаю суп.
— Да.
Одиночество… хорошая вещь. И порой его так не хватает. В мирской суете постепенно словно теряешь что-то ценное и единственно важное внутри себя. Что-то, что нужно изучать, развивать, беречь и защищать. Светлые сказали бы — душу, а я думаю — зверя. Того, который затаился в глубине души и нервно дергает хвостом, когда кто-то вновь лезет в личное пространство, нарушая душевный покой и границы территории. Этот зверь у каждого свой. У кого-то это шакал, у кого-то это птица — и так далее. Светлые эльфы и вовсе похожи на единорогов, вышедших из леса и ошалевших от несовершенства окружающего мира. А мы… Давно известно, что в душе каждого темного эльфа живет хищник — вечно голодный, жадный до свободы и не доверяющий никому и никогда. Его нельзя приручить, подчинить, сломать. Единственно возможный способ — быть с ним на равных, подпустить на расстояние удара, открыться… и только тогда он будет выбирать: довериться или нет. Н-да.
Тишина бьет по ушам, обтекает с обеих сторон и «замыкается» на крыше здания. Сижу на самом краю, опираюсь спиной о камень и изучаю город, раскинувшийся под ногами, точнее, ту его часть, которую гномы когда-то выдолбили в горе в форме огромной перевернутой чаши. Чашу не сразу заметишь: она наполнена небольшими улочками, многоэтажными каменными зданиями и витыми колоннами, настолько хрупкими и тонкими, что становится непонятно — как именно они поддерживают каменный свод нависающей горы.