«Отец» от него я давно уже не слышал.
– Открытку? Поясни.
– Нет, видимо, ты ее не получал! – широко улыбнувшись, воскликнул Морт с деланым участием в голосе. – И правильно! Потому что я не посылал тебе никаких открыток. Убирайся прочь, в этом доме тебе не рады.
Улыбка исчезла, лицо мальчишки стало холодным и мрачным.
Я стиснул кулаки, чтобы не повестись на его дерзость.
– Я тоже тебя люблю, сын. Но сейчас мне важно поговорить с Верой.
Морт не позволял мне произносить при нем и слово «мама».
Тому есть причины.
Морт слишком принципиален. Я бы даже сказал, принципиальный максималист.
Может быть, когда он повзрослеет и станет чуть более рассудителен – научится если не прощать, то понимать… а в шесть с половиной лет трудно быть другим. И совершенно неважно, что при этом ты выглядишь, разговариваешь и даже (на первый взгляд) ведешь себя, как тридцатилетний мужчина.
В нашем не совсем обычном, а вернее, совсем даже необычном, семействе хватает людей, наделенных выдающимися Талантами, да только Морт своим почти всех за пояс заткнул. Настоящий уникум, под стать отцу. Дар, унаследованный им от нашей падшей праматери, можно в равной степени считать и проклятием, и благословением.
С младых ногтей Морт стал заложником и игрушкой силы, против которой бессильна вся мощь клана, с какой считаются не только все смертные, но и самые гнусные обитатели Преисподней.
Имя ей – Время.
Время гнало и подстегивало организм молодого Слотера, как одержимый победой жокей – призового скакуна. Для чего? С какой целью?
Кто знает…
За год мой сын вырастал, как другие – за пять лет, причем духовное и нравственное развитие во многом поспевали за физическим. Думаю, если бы не недостаток самого обычного житейского опыта, сейчас Морт ничем бы не отличался от любого другого мужчины двадцати пяти – тридцати лет.
Поначалу сын очень мучился из-за стремительного роста организма – на глазах отрастающей щетины, беспрерывно лезущих из пальцев ногтей, локонов, снова и снова падающих на спину и плечи, – только успевай обрезать! – и прочих бед, связанных с ускоренным развитием. И хотя несколько сложных магических операций избавили парня от подобных хлопот, однако совсем замедлить для него бег часов, дней и лет не представлялось возможным.
Никто не знал, к чему это приведет. Не сгорит ли, к примеру, Морт в скором времени, превратившись в дряхлую развалину, какой не выглядит даже наш долгожитель-патриарх Эторн, приступивший к размену вот уже четвертого тысячелетия? Или же он все равно будет оставлять за спиной век за веком, как это полагается любому Выродку, пока его жизненный путь не прервет ловкий выпад шпаги, удачно пущенная пуля или умело брошенные чары?
Не знал этого и сам Морт, что немало отравляло ему жизнь. В шесть лет мысль о скорой кончине (пусть и только гипотетической) может здорово угнетать.
Но проклятие Древней крови всегда имеет и обратную сторону. Например, Морту было по силам форсировать время, ускоряясь в несколько раз по сравнению с любым обычным существом. Уже одно это, не считая могучей наследственности (а тут грех не похвастать!), делало моего сына величайшим бойцом, какого только знал Ур. Самой искусной и быстрой руке не опередить мимолетную долю секунды, а Талант Морта позволял растянуть ее в долгие минуты.
На высшем пике своей мощи мальчишка мог даже прорывать завесу времени, заглядывая как в устаканившееся прошлое, так и зыбкое грядущее. Последнее умение могло бы стать могучим оружием клана, не проявляйся оно хаотично и почти независимо от желаний юного Слотера. Да и характер Морта не позволял собой командовать даже во благо всего семейства.
У его Таланта имелись и другие полезные грани, однако страх перед быстрой старостью затмевал преимущества. Уверен, что именно в этом страхе причина вечной угрюмости Морта. Не от меня же она ему передалась.
– Мне нужно поговорить с Верой, – сказал я.
– Еще чего! – не дослушав, огрызнулся Морт. – Мать не будет с тобой разговаривать. Убирайся к своей рыжей потаскухе!
Это он об Абель Слотер.
Родственные отношения Древней крови – тонкая штука. Любой человеческий род от такого количества инцестов выродился и вымер бы сам по себе, ну а мы… мы на то и зовемся Выродками.
– Я бы не стал называть собственную тетушку потаскухой, – резонно заметил я.
Морт только скривился и буркнул:
– Да плевать я на нее хотел.
Тоже не удивительно.
Имея возможность сходиться меж собой физически, в душе большинство Слотеров друг другу крепко опротивели. Дядья на дух не переносят племянников, сыновья – отцов, братья – сестер, и все то же самое верно наоборот. Исключения вроде меня и Джада весьма редки.
Эх, поглядел бы я, как Морти скажет свое «плевать хотел» в лицо Абель. Да эта рыжая фурия через секунду будет рассматривать его глаза на своих ногтях. Никакой форсаж не поможет!
– Хватит препираться, Морт. Я должен поговорить с Верой, – сказал я, примирительно подняв ладонь. – Это важно. По-настоящему важно, понимаешь?
Он и не сделал попытки подвинуться в дверях. Только головой покачал:
– Мать не будет с тобой говорить, Сет. Ты и сам это знаешь.
Знаю.
Самое отвратительное, что я действительно знаю. Вера Слотер в чем-то ужасно похожа на смертных. Любой Выродок может поступиться и честью, и гордостью, и достоинством, если это позволит приблизиться к заветной цели или хотя бы пнуть недруга побольнее. Любой, включая меня.
Но только не она.
Человеку, однажды ее предавшему, места рядом не оставалось. И, если честно, я до сих пор гадаю, ради кого Вера проявляла такую твердость в большей степени. Ради себя? Или все-таки ради меня?
Дело в том, что находиться подле Веры было тяжело. Очень тяжело.
Смерть близкого человека всегда тяготит, но когда эта смерть растягивается на несколько долгих лет, становится по-настоящему невыносимо. Нет никаких сил день за днем видеть вместо любимой и прекрасной когда-то женщины заживо разлагающийся обрубок плоти, истекающий гноем и источающий смрад, какой не заглушить ни духами, ни благовониями. Такое хуже любой муки.
Думаю, никто не понимал этого лучше и острее, чем сама Вера.
Она всегда считалась самой тонкокожей среди Слотеров. Лишенная возможности видеть мир, Вера чувствовала и понимала его больше, чем любой из нас, зрячих. Она знала, как все обстоит со стороны, и когда я наконец не выдержал – великодушно отпустила прочь, захлопнув дверь за спиной. В этом не было ни гордости, ни обиды: Вера поступила так, чтобы никакие муки совести, никакой приступ чувства вины (которые все-таки случаются даже у детей Лилит) не пригнали меня обратно. Чтобы вместо двух несчастных людей оставался только один…