Клаус поддержал шутку:
— Да, только надо внимательно следить, чтобы вместо тети не подсунули дядю. Операции по смене пола на Тайване в числе самых популярных…
Пока немец беседовал с хозяйкой, я успела съесть три бутерброда и выпить две чашки чая. Утолив голод, я нашла в себе силы приступить к главному.
— Евдокия Ивановна, как я уже говорила, я веду расследование убийства вашей дочери…
Поэтесса мгновенно посерьезнела, ее лицо состарилось на два десятка лет.
— Значит, Людмила, вы не верите в версию следствия, что это сделала невестка?
— Ни на секунду. Прежде всего, потому что Таня Чижова — моя подруга.
— Если честно, то я тоже не верю, — кивнула Евдокия Ивановна. — Тогда кто, по-вашему, убийца?
— Я склоняюсь к мысли, что это Сергей.
— Какой Сергей?
— Ваш внук, сын Евы Ивановны. Вернее, ее приемный сын.
Евдокия Ивановна решительно замотала головой:
— Исключено, Сережа никогда бы так не поступил. Я знаю этого мальчика с раннего детства, он, безусловно, большой шалопай, но он никогда бы не убил человека.
— Сергей уже не мальчик, — заметила я, — и люди меняются.
— Самое огромное заблуждение в жизни, что люди меняются, — усмехнулась дама. — Или что человека можно изменить. Два моих брака потерпели фиаско именно по этой причине. Мои мужья не хотели меняться, и я не смогла под них подстроиться, хотя искренне пыталась.
— Кроме Сергея, у меня нет других вариантов, — призналась я. — Ева Ивановна жила довольно замкнутой жизнью, я не представляю, кто мог желать ее смерти. Может, дочь вам что-нибудь рассказывала? Ее что-то тревожило? Ей угрожали? У нее были враги?
Евдокия Ивановна тяжело вздохнула.
— К сожалению, мы не были близки с Евой, она не делилась со мной своими радостями и горестями. Конечно, горестей в ее жизни было намного больше, Ева тяжело болела, не находила общего языка с сыном, ей постоянно не хватало денег… Ко мне она обращалась только в крайнем случае, когда становилось совсем невмоготу. А ведь я всегда была рада ей помочь! Такое ощущение, что Ева не пускала меня в свою жизнь.
Я вспомнила слова Рудольфа Сергеевича и сказала:
— Вы задали им слишком высокую планку.
Дама изменилась в лице:
— Простите?
— Своей успешной жизнью, своими достижениями вы задали детям планку, которая оказалась для них слишком высокой. Вы талантливая, неординарная личность, а они обычные люди, со средними способностями. По сравнению с вами, они чувствовали себя лузерами.
— Вы говорите, как мой старший сын, — пробормотала поэтесса. — Рудик упрекал меня в том, что я сделала из него вундеркинда. Как будто если бы он был дворником, а не доктором наук, я любила бы его меньше!
— У вас есть возможность это проверить. Он теперь дворник, а по совместительству сторож и чистильщик клеток.
Я рассказала о своей встрече с Рудольфом Сергеевичем. Никаких угрызений совести по поводу того, что выдаю чужую тайну, я не испытывала.
Евдокия Ивановна бросилась в угол, где у нее висела икона, принялась истово креститься и бить поклоны.
— Я знала, что он жив! Материнское сердце чувствовало!
Клаус перестал жевать бутерброд с икрой и в крайнем изумлении наблюдал за происходящим.
— Всё нормально, — шепнула я, — это наша христианская традиция.
Вернувшись на диван, поэтесса воскликнула:
— Вы принесли мне радостную весть! Как я могу вас отблагодарить?
— Вспомните что-нибудь, что повернет следствие в другую сторону, — попросила я.
Евдокия Ивановна развела руками:
— Увы, здесь я бессильна. Задавайте любые вопросы, я с удовольствием отвечу.
— Не знаю, — замялась я, — такой деликатный вопрос… Версия из разряда бреда… Я почему подозреваю Сергея — потому что он сын, наследник. Но ведь родители тоже наследуют имущество…
Поэтесса распахнула глаза:
— Вы меня подозреваете?!
— Нет, отца Евы Ивановны. Кто он?
Дама помедлила с ответом.
— Не думаю, что он причастен. Больше полувека прошло. Теоретически отец у Евы, конечно, существует, но по факту он ни разу не возник в ее жизни.
— Не возник, потому что выгоды не было. А теперь, когда замаячила перспектива наследства… Скажите, он еще жив?
— Понятия не имею, — нахмурилась Евдокия Ивановна. — Людмила, тут такое дело… Не знаю, как вам рассказать… С отцом сложная ситуация…
— Я в курсе, что вас изнасиловали в селе. Вы родили Еву и приехали в Москву. Но ведь потом этот мужчина мог раскаяться и найти вас, было такое?
Женщина удивленно на меня посмотрела и произнесла:
— Вам много удалось узнать о моей жизни, даже мои дети не посвящены в такие подробности.
Я призналась, что мне рассказал Рудольф Сергеевич.
— Бедный Рудик, он такой чувствительный мальчик, представляю, как тяжело он пережил эту новость. Да, это правда, меня изнасиловали, когда я была еще школьницей. В селе праздновали свадьбу, несколько пьяных парней набросились на меня и затащили в кусты. Для той чистой, наивной девочки, какой я была, это был настоящий ад. После случившегося я хотела наложить на себя руки, меня остановила только мысль, что мама останется совсем одна. Зато с тех пор я твердо знаю: что нас не убивает, то делает сильнее.
— Этих негодяев наказали? — подал голос Клаус. — Их посадили в тюрьму?
Евдокия Ивановна покачала головой:
— Мы не обращались в милицию.
— Но почему?! — не на шутку разволновался немец. — Изнасилование — тяжелое преступление в любой стране, они должны ответить по закону!
— После изнасилования мама рассказала мне то, о чем я и сама догадывалась: я не такая, как другие дети в селе. Я замечала, что односельчане меня не любят, видела их косые взгляды, слышала злобное шипение мне вслед, но не могла понять почему. Теперь всё встало на свои места.
Повисла пауза, но ни я, ни Клаус не проронили ни слова. Мы ждали, когда поэтесса заговорит сама.
— Мой отец был немцем, — сказала Евдокия Ивановна. — Настоящим чистокровным фашистом, который пришел завоевать нашу страну. У половины моих сверстников отцы погибли на войне, у остальных вернулись инвалидами, кто без руки, кто без ноги. В селе не было дома, в который не пришла «похоронка». А мой отец был немцем.
— В военное время всякое случалось, — осторожно заметила я. — Нельзя обвинять женщину в том, в чем она не виновата. Как она могла сопротивляться под дулом автомата?
— Вы имеете в виду, что мою мать немец изнасиловал? О, нет, это произошло по обоюдному согласию. Я вам больше скажу — по любви!