Войдя в комнату и закрыв дверь, я сразу же обратила внимание на громкое металлическое тиканье, которое издавали часы. Когда мы с Верой поднимались сюда раньше, с чемоданом, я этого не заметила.
Распаковав чемодан, я убрала вещи в шкаф, несколько напуганная вешалками, которые были обтянуты разноцветными сатиновыми чехлами с рюшами; к крючку каждой был привязан мешочек с лавандой. Я надела ночную рубашку и пошла в ванную; от доносившихся снизу звуков снова накатила волна тоски по дому. Вера и Иден оживленно болтали, а время от времени слышался смех Иден. Они держались совсем не так, как в моем присутствии — беззаботно, расслабленно и как-то уютно, и это неизбежно наводило на мысль, что меня отправили спать пораньше, поскольку им не терпелось от меня избавиться.
Проблема с часами приобретала угрожающие размеры. Я подумала, что не смогу заснуть, пока они тикают в моей комнате, но вскоре обнаружила, что остановить их невозможно — только разбить.
Книга, которую я привезла с собой, на какое-то время меня отвлекла, но потом я испугалась, что Вера и Иден увидят полоску света под моей дверью. Несмотря на юный возраст, я уже понимала: они отправили меня в постель потому, что устали от моего общества, и их не очень волнует, буду ли я всю ночь сидеть и читать, лишь бы я им не мешала; однако они никогда, ни за что на свете, не признают этого и будут настаивать, что установили время моего отхода ко сну исключительно ради заботы о моем здоровье. Поэтому им лучше не видеть, что почти в половину десятого у меня горит свет.
В темноте казалось, что тиканье часов стало громче. В комнате было не совсем темно, потому что взошла луна — яркая, желтая летняя луна. Она давала достаточно света — мне хватило. Я встала, положила одну из подушек на сиденье одного из плетеных стульев, синих с золотом, и поставила на нее часы, завернутые в ночную рубашку.
Тиканье стало приглушенным, но я по-прежнему его слышала. Меня охватил страх, что я никогда не смогу заснуть, и это будет продолжаться не одну ночь, а много, много ночей подряд — наверное, сотню. Я окажусь запертой здесь, вместе с часами, не имея возможности убежать, страдая от их тиканья, как узник, которого подвергают китайской пытке водой. Вспомнив сказку Андерсена о принцессе на горошине, я подумала, что история получилась бы гораздо интереснее, будь источник неудобств принцессы звуковым, а не осязаемым. Какое-то время я размышляла над этим, пытаясь представить, какой звук мешал бы принцессе не меньше, чем горошина, подложенная под двадцать перин, на которых она лежала. Но это лишь ненадолго отвлекло меня от тиканья часов, пробивавшегося сквозь складки моей ночной рубашки.
Вера и Иден отправились спать. На лестничной площадке за дверью моей спальни они заговорили шепотом, словно боялись меня разбудить.
— Спокойной ночи, дорогая.
— Спокойной ночи, дорогая. Приятных снов.
Свет на лестничной площадке погас. Я взяла с пола сшитый из лоскутов коврик и завернула в него ночную рубашку с часами. Приглушенное тиканье было еще хуже. Я дошла до крайней степени отчаяния (впоследствии мне часто приходилось испытывать подобное в номерах отелей), и мне казалось, что единственная возможность избавиться от шума — покинуть комнату. Но в «Лорел Коттедж» сделать это было не легче, чем в нью-йоркском отеле «Плаза», где в соседнем номере всю ночь буйно веселились гости. В отеле я несколько раз тщетно звонила администратору, который был вежлив, выказывал готовность помочь, но ничего не делал. Здесь администратор спал и — я это прекрасно понимала — в любом случае не проявил бы сочувствия к такого рода жалобам. Я открыла окно и выглянула наружу.
Красивый сад был залит лунным светом. В то время, когда здесь жили дедушка и бабушка, сад выглядел неухоженным, но Вера преобразила его, заменив смородину и сумах калиной самых редких сортов, кустами дерена белого, скумпией и разнообразными травами. Разумеется, тогда я этого не знала, но могла оценить красоту сада и изящество, которое он приобрел после замены обычных растений редкими видами. В белом свете луны купались листья — в это время года сверкающие золотом — изящного, дрожащего на ветру амбрового дерева в рост человека. Каменный подоконник снаружи был довольно широким. Я развернула часы, поставила их на подоконник и опустила створку окна.
Проделывая это, я вдруг испугалась, что утром в комнату может войти Вера, скажем, с чашкой чая. Или по какой-то другой, не известной мне, надобности. У меня не было сомнений, что она заметит отсутствие часов. Но если повезет, я проснусь раньше, чем это случится.
Тишина казалась мне такой прекрасной, что я старалась не спать просто для того, чтобы насладиться покоем. Разумеется, эффект получился обратным — я тут же заснула. Проснувшись утром, около половины восьмого, вспомнила о часах и достала их, покрытые росой, но по-прежнему тикающие. И не нашла причин, которые помешали бы мне проделывать это каждую ночь. Если только пойдет дождь, но раньше времени волноваться не стоило. Я начала жалеть, что не знаю, когда здесь принято вставать: если я пойду в ванную, то не помешаю ли Иден, которая, вне всякого сомнения, должна пользоваться преимуществом? В доме было тихо. Я не знала, что делать; минут через десять, решив, что Вера с Иден еще спят, я встала и пошла умываться. Позже Вера спросила меня, почему я не приняла ванну, и взяла обещание, что я стану принимать ванну каждый день и не буду «увиливать».
В доме по-прежнему было тихо. Вытерев часы носовым платком и вернув их на каминную полку, я спустилась по лестнице. В доме было прибрано, все подушки в гостиной взбиты. Столовая оказалась пуста. Я открыла дверь кухни — сама не зная зачем, поскольку не могла приготовить себе даже чашку чая, не говоря уже о завтраке. Они обе сидели тут и ели пшеничные хлопья из квадратных вазочек фирмы «Вудс». Я вздрогнула, и мой испуг не укрылся от Веры, которая почти всегда замечала такого рода вещи.
— Бог мой, какая ты нервная! В твоем возрасте это неестественно.
Иден сказала, что я едва не разминулась с ней. В ее голосе чувствовалось осуждение и намек, что выход к завтраку в такой час говорит о склонности к лени. Вера, вскочившая при моем появлении и теперь напряженно застывшая между кладовкой и плитой, спросила, что я хочу на завтрак. Перечень блюд следовал без остановки: яйца-пашот, вареные яйца, яичница, бекон, хлопья, тост. Каша в списке отсутствовала. С ней слишком много возни, объяснила Вера, и кроме того, они с Иден вряд ли будут ее есть. Я сказала, что ненавижу кашу.
— Печально, что ты так относишься к здоровой пище, — заявила Вера.
— Но вы говорили… — пробормотала я.
— Говорила, говорила. Надеюсь, Фейт, ты не собираешься ловить меня на слове по поводу всяких мелочей, которые я говорила. Пожалуй, я не смогу состязаться в логике с тобой или твоей матерью. Прежде всего, у меня нет времени. Ты уже решила, что хочешь на завтрак, или мне сесть за стол и доесть свои хлопья, пока ты будешь думать?
Я ответила, что хочу вареное яйцо. С показным смирением Вера достала кастрюлю и взяла со стеллажа яйцо. Иден вскочила.
— Давай приготовлю. Я уже закончила. Присядь, дорогая, а то ты прыгаешь, как «Джек в коробочке». [24]