Полсотни, возможно, помогут переломить ситуацию, предположил он и оказался прав.
— Он принадлежал моему племяннику, — извиняющимся тоном объяснил Лэнг, протягивая бумажку. — Я еще не решил, что с ним делать.
Ричард спрятал деньги быстрым и ловким движением, определенно говорившим о том, что он привык получать подношения жильцов не только через рождественский подарочный фонд. Ему наверняка было известно о гибели Джанет и Джеффа. Как и все прочие представители обслуживающего персонала дома, он должен был знать очень многое о жизни тех, на кого работал.
Сейчас швейцар заговорщицки подмигнул.
— Думаю, больше десяти фунтов он не потянет.
Правила запрещали держать в квартирах этого дома животных более десяти фунтов весом. Грампс превосходил установленную норму раз в пять, если не в шесть.
— Главное, чтобы ваша способность к безошибочной оценке не ослабла, — подмигнул в ответ Лэнг.
— Можете не сомневаться. Помочь вам с вещами? — Ричард ткнул пальцем в завернутую картину, которую Рейлли держал под мышкой левой руки, а в правой был поводок.
Лэнг поблагодарил, отказался от помощи и поспешил к лифтам, опасаясь, что может появиться кто-нибудь из его соседей с иными понятиями о размерах собак.
После того как пес обследовал квартиру и, убедившись в том, что, кроме них с Лэнгом, тут нет никого живого, он улегся в углу и уставился в пространство с тем характерным собачьим выражением, которое допускает бесчисленное множество интерпретаций. Лэнгу хотелось думать, что он скучал о Джеффе.
Поест хорошенько и приободрится. Кстати, а чем его кормить? Надо было по дороге заехать в зоомагазин и купить собачьей еды. Он ведь знал, какой сорт предпочитал Грампс. Лэнг виновато вытащил из холодильника фунт гамбургеров и засунул их в микроволновую печь. Чуть позже Грампс лишь вежливо понюхал угощение. Определенно, щенок скучал по своему юному хозяину.
— Не хочешь есть? Ну, как угодно, — сказал Лэнг и вдруг почувствовал себя дураком: надо же, с собакой пытается разговаривать!
Грампс лишь повел своими томными карими глазами в сторону Лэнга. Тот сел на диван и задумался, что же делать с собакой, которая не хочет есть, и с картиной, которая ему совершенно не нужна.
Потом Грампс уснул и начал похрапывать. Отлично! Ничего себе — четвероногий друг.
Лэнг обвел взглядом знакомое помещение. Дверь из холла на этаже открывалась прямо в гостиную. Напротив двери располагалось окно во всю стену, из которого открывался отличный вид на центр Атланты. Справа находилась столовая, объединенная с кухней. Дверь слева вела в единственную спальню. Почти все стены занимали встроенные шкафы, загроможденные бессистемно подобранными книгами, для которых требовалось куда больше места, чем было в маленькой квартире. Ему уже давно приходилось покупать книги в мягких обложках, потому что выбрасывать хорошие, солидно переплетенные тома рука не поднималась. В результате новые книги ставить было некуда.
Небольшое оставшееся пространство занимали довольно большие по размеру пейзажи малоизвестных импрессионистов, которые он покупал вместе с Дон. Его любимая картина, принадлежавшая кисти Херцога [9] , висела в спальне. Ее желто-зеленый колорит делал светлее любое утро.
Кроме картин, мало что переехало сюда из дома, который они с Дон так хотели видеть полным детей. Нравившаяся ей антикварная мебель по большей части была слишком громоздкой для квартиры, излишне женственной, на его вкус, а воспоминания, связанные с ней, оказались чересчур болезненными. Он тогда обманывался, убеждая себя в том, что страдание станет не таким сильным, если избавиться от привычных вещей.
Расставание с обстановкой привело его к чему-то вроде прозрения. Рейлли тогда понял, что мебель, одежда, всякие домашние мелочи — всего лишь барахло, предметы, которые берутся на время, в самом крайнем случае — на всю жизнь. Смерть Дон привела его к осознанию тщеты обладания материальными ценностями. Ведь в конце концов от всего этого приходится отказываться. Не сказать, чтобы он был аскетом, отрекшимся от мирских удовольствий. Лэнг мог позволить себе питаться в лучших ресторанах, жить там, где ему хотелось, ездить на той машине, которая ему нравилась, но все остальное было ненужным, обременительным излишеством.
Антиквариат он заменил современными изделиями из хрома, стекла и кожи, оставив лишь две вещи, приобретенные еще до встречи с женой: комод золотистого дуба, на котором помещались телевизор и музыкальная система, и маленький секретер. Его основание было украшено резными перекошенными восьмерками, сообщавшими о том, что это изделие Томаса Эльфа, знаменитого мебельщика из Чарльстона, жившего в XVIII веке. За неровным, выдутым вручную стеклом размещалась его небольшая коллекция старинных вещей и несколько редких книг.
Потом Лэнг заметил возле двери прислоненную к стене и забытую было картину, завернутую в коричневую бумагу, и на секунду даже перестал слышать храп Грампса. Пора бы и взглянуть.
Сняв обертку, он увидел именно то, что ожидал: полотно размером примерно три на четыре фута, на котором были изображены трое бородатых мужчин в хламидах и сандалиях, разглядывавших какое-то прямоугольное каменное сооружение. Двое стояли по сторонам, держали в руках не то посохи, не то просто длинные палки, а третий, средний, преклонив колено, указывал на надпись, вырезанную в камне: «ETINARCADIAEGOSUM». Латынь. «Я нахожусь в Аркадии», с ходу перевел Лэнг, но как тогда быть с «sum»? Зачем тут понадобилось лишнее слово? Первым делом он подумал, будто ошибся при переводе, но так и не смог решить, что может означать это слово в таком контексте.
Четвертый персонаж картины, женщина в богатых одеждах, стояла справа от группы, положив руку на плечо коленопреклоненного мужчины. На заднем плане — в отличие от большинства картин на религиозную тематику, где фон составляла лиственная растительность, — виднелись горы. Перспектива вроде бы сходилась к единственной точке, разрыву горной цепи, суровой долине, угадывавшейся в туманной дали.
Что-то такое было в этом разрыве… Лэнг перевернул картину вверх ногами. Пространство между горами вдруг обрело знакомый вид, грубое сходство с профилем Вашингтона на двадцатипятицентовой монете. Небольшой пик заменял нос, пологий холм — подбородок. Конечно, изображение было шаржированным, но сходство имелось.
В картине так вот сразу трудно было углядеть библейские или какие-то исторические мотивы. Лэнг прошел по комнате к пиджаку, брошенному на кресло, извлек из кармана конверт и положил на секретер фотографию и заключение «Галереи Ансли». На листке было напечатано: «“Les Bergers d’Arcadie”, копия с оригинала Николя Пуссена (1593–1665)».
Что это означало? Кто-то сделал копию с картины Пуссена или же он сам написал авторское повторение своей работы? Копия была сделана между 1593 и 1665 годами или художник прожил семьдесят два года? Как бы там ни было, эксперт «Галереи Ансли» оценил картину в десять-двенадцать тысяч долларов. Лэнг решил, что в эту сумму входили и те двести с чем-то долларов, которые он заплатил за раму. Была ли это истинная стоимость картины или же всего лишь оптимистическая прикидка оценщика, оставалось только гадать.