Но с какой стати вокруг копии картины малоизвестного художника [16] разгорелись такие страсти, что кто-то с легкостью пошел на убийство ее владельцев? Кем бы ни были эти убийцы, они наделены истинным фанатизмом вплоть до готовности умереть за что-то, о чем Лэнг не имел никакого понятия.
Пока не имел.
Слишком уж все это было странно. Возможно, это группа безумцев, чокнутых, у которых были какие-то серьезные, пусть даже иррациональные, причины для ненависти к этой картине и ко всем, кто, к несчастью, с ней соприкоснулся.
Лэнг уже давно пообещал себе разобраться с этим.
Допустим, это организация, и в смерти Джанет и Джеффа виноваты другие люди, а не тот или не только тот тип, который валялся на асфальте возле дома. Это необходимо выяснить, иначе ему всю жизнь придется оглядываться. Если учитывать, с какой легкостью они убивают, то его жизнь вряд ли будет продолжительной. Кроме того, если к делу причастны другие, с ними необходимо поквитаться за Джанет и Джеффа.
Лэнг не знал, с чего начать, но был глубоко убежден, что ответы следует искать не в Атланте. Тем более что он еще до несчастья намеревался взять небольшой отпуск.
Днем, в офисе, он уже поручил Саре оформить перерывы во всех делах, которые вел. Нужно было определиться со временем. Он дал себе месяц, но пока не решил, куда отправится. У него не было уверенности.
Рейлли плохо представлял себе, что и кого следует искать. Какое отношение ко всему этому имела картина? Может ли цепочка служить уликой?
Лишь в одном он был твердо уверен: вендетта началась.
Записки Пьетро Сицилийского.
Перевод со средневековой латыни д-ра философии Найджела Вольффе.
I
КРЕСТ И МЕЧ
Алый крест на его сюрко [17] был вытянутым наподобие большого меча, коим возможно орудовать лишь двумя руками. Еще два святых символа, малого, однако, размера, были начертаны на обоих предплечьях, и один заключен в серебряный круг, свисавший на цепи с его шеи. Сей был равноконечный и делил круг на четыре равных треугольника.
Но я сбился в повествовании своем, чересчур поспешно запечатлев последние строки. Посему примусь снова, на сей раз по порядку и сначала.
Я, Пьетро Сицилийский, веду запись о сих событиях в году 1310 [18] от Рождества Господа нашего, через три года после того, как был взят под стражу и подвергнут ложному обвинению вместе с братьями моими по ордену нищенствующих рыцарей Храма Соломона. Тогда и была оглашена папская булла «Pastoralis praeminentia», в коей всем христианским монархам повелевалось земли наши, имения и все, чем мы владели, отнять у нас во имя Его Святейшества Климента V.
Возьмись я в былые годы писать о себе, это значило бы поддаться гордыне, греху в глазах Божьих. Ныне утратил я убежденность в том, что сие есть грех. Да простят Небеса мое кощунство, но не знаю, есть ли вообще Бог над нами. События, о коих я рассказываю, или те, кои подвигли меня к богоотступничеству, будут мною здесь описаны не затем, чтобы имя мое, ничтожного слуги Господня, оставить в веках. Я ведь зрел, что историю пишут могущие, а те, кои явились причиной падения братства нашего, обладают великой властью.
Пусть сие неважно, как и я сам, но рожден я был сервом малого владетеля на Сицилии в четвертый год царствования Иакова II Арагонского, короля Сицилии [19] . Шестеро детей нас было, и я остался самым младшим, ибо мать моя скончалась, производя меня на свет. Содержать всех нас отец не мог, посему и свел меня в близлежащую обитель братьев-бенедиктинцев, дабы те меня вскормили, воспитали в вере и научили тому ремеслу, каковое они, с Божьего соизволения, для меня выберут.
Мне надлежало блюсти заветы преславного основателя нашего ордена, суть коих заключена в том, чтобы стремиться к добродетели, «искать уединения, поститься, бдеть на денных и нощных службах, изнурять плоть трудом, овладевать искусством чтения и прочими» [20] .
Монастырь подвизался в возделывании даров земли и находился столь близко к городу, что видны были три башни нового замка, возведенного на руинах языческих. Как все подобные обители, он был создан во славу святых покровителей, ради молитвы за души благодетелей и попечения о бедных.
Я был обучен всему тому, чего по низкому своему рождению знать не должен, умел разбирать и складывать буквы, понимать и говорить на латинском и франкском языках, знал математику. Сие последнее искусство послужило для моего преуспеяния. К двенадцатому лету я вел записи для келаря [21] : подсчитывал урожай винограда и маслин, испеченные хлеба, жалкие пожертвования, сделанные ради наших молитв, и даже количество мисок, обожженных в печи.
Тем летом закончилось мое послушание [22] , и осенью меня ждал монашеский постриг. Не будь я одержим грехом тщеславия, и ныне обретался бы в той обители и не чаял бы участи, теперь мне предстоящей.
В месяце августе узрел я его, Гийома де Пуатье, рыцаря на величавом белом коне, самого прекрасного из людей, когда-либо мною виденных. Я пребывал за стенами монастыря, подсчитывая, сколько овечьего помета надобно для удобрения огорода, и поднял голову, лишь когда он оказался подле меня.
Презрев зной того дня, он ехал в полном вооружении, даже в хауберке [23] под развевающимся белым сюрко, спереди и сзади украшенным алыми, как кровь, крестами с расширенными концами, глядя на кои любой сразу видел, что он побывал в Святой земле и возвращается оттуда. По одеянию его нельзя было не признать одного из ордена нищенствующих рыцарей Храма Соломона, самых грозных и боговдохновенных воинов Церкви.