— Жаль, что мне не тридцать, Лиззи. В этом возрасте я уже одиннадцать лет была замужем. Ты же знаешь, я никогда не работала. В тридцатые годы многие девушки не работали, не только замужние женщины. Жили дома с матерью, пока не выйдут замуж, причем найти мужа считалось большим везением — чем раньше, тем лучше. Тогда не было всех этих разговоров насчет не торопиться и подождать с замужеством, пока не станешь старше, более зрелой и все такое. Мне завидовали; все считали везением обручиться в восемнадцать и выйти замуж в девятнадцать — мне действительно завидовали. Теперь это кажется безумием — так все изменилось.
— Ты жалеешь? — Разговор вызывал у меня некоторую неловкость.
— А что мне еще оставалось? Такие были времена.
— Кажется, социологи называют подобное поведение культурно-специфическим, — сказала я, демонстрируя образованность.
Козетта пожала плечами и тихо произнесла, потупив взгляд:
— Я бы предпочла, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
Даже в двадцать один год я понимала: нельзя говорить Козетте, что ей не тридцать и молодость уже не вернешь. Она наклонилась вперед, пристально посмотрела на меня, потом прижала кончики пальцев к щекам и приподняла кожу, пока не исчезли складки в уголках рта и не стали видны скулы. Я не могла понять, что она делает, хотя догадывалась, что от меня ждут каких-то комментариев. Я подняла взгляд вверх, потом опустила вниз и заморгала, ощущая неловкость, которую обычно чувствуют молодые, когда старики высказывают желания, не соответствующие их возрасту. Я не знала, что имеет в виду Козетта, но мне казалось, что это связано с унижением. Она опустила руки, и ее лицо снова обвисло.
— У меня много денег, — сказала Козетта. — Я богата. И могу делать с деньгами все, что захочу, — разумеется, в пределах разумного, правда?
— Конечно, — подтвердила я, ощутив твердую почву под ногами. Но Козетта снова потянула меня в зыбучие пески:
— Многие женщины среднего возраста находят себе мужчин. В нынешние времена женщина под пятьдесят совсем не такая, как в те дни, когда я выходила замуж. Мой отец говорил, что тридцать пять — это средний возраст, а пятьдесят — старость. Тебе это кажется нелепым, правда?
Не особенно. По-моему, все так и есть. Я не знала молодой Козетты, познакомилась с ней, когда ей было уже за пятьдесят, и поэтому ответила, что мне нравится, как она выглядит, очень мило и прелестно, причем нисколько не кривила душой. Мне действительно нравилось ее усталое, породистое лицо, слегка осунувшееся из-за диеты, пухлые, не знавшие работы руки, розовые отполированные ногти, сухие рыжеватые волосы, которые парикмахер, выполняя обещание, постепенно осветлял до розовато-белокурых, и платье с темно-синим кружевом. Но я не догадалась сказать ей то, что она хотела услышать, единственное, чего она от меня ждала; мне и в голову не пришло, что Козетта обрадуется, если я заявлю, к примеру, что она выглядит ужасно, но молодо, или покритикую прическу, платье, тон губной помады, а потом нехотя признаюсь, что она выглядит моложе своих лет. Я бы с радостью солгала, если бы догадалась.
Потом в комнату вошла Тетушка. Она обязательно стучала, прежде чем войти, хотя Козетта изо всех сил старалась отучить ее от этой привычки. Старушка всегда садилась на одно и то же кресло у окна, далеко от стола — довольно жесткое кресло с подголовником и прямой спинкой, обитое любимым красным бархатом Козетты. Козетта всегда хлопотала вокруг Тетушки, устраивая ее поудобнее и тщетно разыскивая кого-нибудь в «комнате квартирующей девушки» — по-прежнему Дианы Касл, разумеется, отсутствовавшей, — чтобы принести рюмочку хереса или чашку чая. В тот раз за вином для Тетушки сходила я, а когда вернулась, обнаружила в гостиной целую толпу, пять человек, суммарный возраст которых не превышал ста лет и которых Козетта неспешно и официально представляла своей престарелой двоюродной тетке:
— Познакомься, Тетушка, это Гэри, Мэрвин, Питер, Фей и Сара. Я хочу, чтобы вы все познакомились с моей Тетушкой.
Понимаете, в их глазах это должно было делать ее моложе. У пожилых и даже у людей среднего возраста нет теток. Конечно, это эксплуатация, но не жестокая, а абсолютно безвредная. Никакого сравнения, скажем, с поведением испанских Габсбургов, державших при дворе карликов, чтобы подчеркнуть свой высокий рост и красоту. Достоинство Тетушки не страдало, ее никто не унижал. Она прекрасно себя чувствовала в роли придворного карлика и, как ни странно, выглядела моложе, чем во время нашей последней встречи. Тихая, любезная, почти всегда молчащая, она сидела у окна в кресле с подголовником, но смотрела не на улицу, скрытую красными бархатными шторами; ее взгляд был прикован к мягким складкам вишневого цвета.
Когда месяц спустя я снова увидела Козетту, она уже сделала подтяжку лица, которое теперь покрывали лилово-желтые синяки, так что бедняжка выглядела как мальчишка после первой драки. К Пасхе все эти усилия принесли плоды, и у Козетты появился любовник, мужчина, называвший себя Айвором Ситуэллом.
Именно он вновь свел меня с Белл — правда, косвенным образом и гораздо позже. Поначалу казалось, что от него не стоит ждать ничего хорошего. Помню, какое потрясение я испытала, обнаружив его в «Доме с лестницей»; мне стоило огромного труда сдержаться и не выложить Козетте все, что я о нем думаю.
Она не рассказала мне о нем заранее. Поначалу я его не заметила, поскольку салон Козетты пользовался популярностью и в доме всегда толпились люди: одни приходили, другие уходили, и красный ковер на лестнице уже начал истираться. Кто-то даже поселился в свободных спальнях, а по пути в гостиную Козетты через открытые двери комнат первого этажа нередко можно было увидеть четверых или пятерых незнакомцев, которые кружком сидели на ковре, поставив в центре свечку, и один из них играл на ситаре или окарине. [30]
Козетта тоже поддалась увлечению свечами, которое охватило всех в шестидесятые годы. (Через несколько лет, когда начались отключения электроэнергии, это очень пригодилось.) На лестнице обычно включали свет, но в гостиной тьму рассеивало только пламя свечей. Они располагались в двух канделябрах из чугуна и бронзы, купленных на Кингз-роуд, а также на блюдцах и на завинчивающихся крышках банок. Мне даже удалось разглядеть силуэт Тетушки в кресле с подголовником, обращенном не к окну, а к комнате, и несколько нечетких фигур, распростертых на подушках на полу или сидевших за круглым столом. Огромная люстра — нечто призрачное, проступавшее из темноты, — не горела, и в ней поблескивали нити уже успевшей образоваться паутины.
Я знала, что в этой компании — впрочем, как и в любой другой — нельзя обсуждать новое лицо Козетты. Прежнее мне нравилось больше, но я не любовник Козетты, а Айвор Ситуэлл другого не видел. Лишившееся выразительности, чем-то напоминающее яйцо, туго натянутое и тщательно отполированное, новое лицо вдруг расцвело прежней улыбкой. Я была побеждена. Поцеловала гладкую кожу, которая ничем не отличалась от старой, морщинистой, — я имею в виду тот же запах, сложный цветочный аромат Жана Пату. Волосы Козетты почти достигли желаемого оттенка, теперь они были цвета сухого песка. На среднем пальце правой руки у нее поблескивало кольцо с гелиотропом. Оно снова вошло в моду, но по-прежнему ей не подходило.