— Меня упекли туда в шестнадцать лет. Ты знаешь, где я была и почему. Все вроде как держалось в тайне — это считалось прогрессивным, в ногу со временем и все такое, и в газетах не появилось ни слова. В 1958 году других средств массовой информации почти что не было. Только газеты. Но им не хватило прогрессивности подумать, что я должна учиться в школе. Поэтому я пошла работать, а жила в детском доме и по вечерам должна была помогать укладывать малышей спать. Абсурд, правда? Мне до смерти хотелось оттуда уехать, но я не знала, когда смогу это сделать — в восемнадцать, в двадцать один или еще когда-нибудь, — смогу ли вообще, и не будет ли это опять что-то вроде тюрьмы. Оказалось, что нет.
— У Сайласа был родственник, ребенка которого поместили в детский дом, но на выходные девочку отпускали домой. Иногда назад ее привозил Сайлас. В то время Фелисити была его подружкой. Она училась в колледже и, думаю, считала, что это очень круто — появляться везде с таким чокнутым алкашом, как Сайлас. Так вот, я увела его от Фелисити и действительно забеременела, и директор детского дома заставил Сайласа на мне жениться. Директор рассказал ему, кто я, причем представили все так, словно Сайлас действительно совершил нечто ужасное, лишь прикоснувшись ко мне, словно я была прокаженной, и теперь у нас обоих проказа, но мы должны болеть вместе. В день свадьбы у меня случился выкидыш. Кровотечение началось в отделе записи актов гражданского состояния.
— Это правда, Белл?
— Что именно?
— Все.
— Конечно. Ты же сама говорила, что даже лжецы говорят больше правды, чем лжи.
Мышцы на плечах и шее у меня дергались. Я пыталась справиться с тиком, размеренно глубоко дыша.
— А где тогда был Марк? Чем он занимался?
Белл вскочила и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
Марк пришел на вечеринку, устроенную Козеттой в честь дня рождения Белл. По какой-то причине вечеринка получилась гораздо более пристойной, чем та, которую прервал Эсмонд, забравший Фелисити домой. Разумеется, народ напился, как же без этого, а Риммон снова отправился в психоделическое путешествие, ставшее для него уже привычным еженедельным развлечением. Насколько я помню, ни одна пара не укрылась в спальне, как в предыдущий раз Фелисити и Харви. Порой мне казалось, что эта вечеринка меньше напоминала сатурналии исключительно из-за присутствия Марка. Я ни в коем случае не намекаю, что он был ханжой, или в его поведении проскальзывало осуждение или неодобрение. Ничего подобного. Скорее в его присутствии у людей появлялось ощущение, что можно прекрасно провести время, не напиваясь, не дурманя себя наркотиками и никого не лапая, и что беседа и вежливость с другими гостями — это вполне разумная, хотя и устаревшая альтернатива. Конечно, я понимаю, что такая оценка Марка звучит высокопарно, и я могу ошибаться, и вечеринка оказалась такой из-за отсутствия Адмета, Фелисити, Фей и Гэри.
Козетта упрашивала Белл пригласить своих друзей. Настаивала на необходимости позвать мать Белл и Марка и, более того, хотела предупредить ее заранее, чтобы та могла участвовать в подготовке праздника. Белл никого не пригласила. Сейчас я понимаю, почему, но тогда это казалось мне странным. Если не считать Марка, все гости были из старой компании Козетты: неизменные жители Велграта, Оливер и Адель, балетные танцоры, а также Перпетуа с многочисленным семейством, включая Доминика, Мервин с Мими и несколько соседей из переулков в окрестностях Аркэнджел-плейс.
На той вечеринке Козетта подарила Белл перстень с гелиотропом. Сказала, что на руке Белл он смотрится лучше, чем на ее, — и была права. Белл поблагодарила, посмотрела на кольцо на пальце, потом на Козетту, но не улыбнулась и никак не выказала своей радости. Почти все на ее месте поцеловали бы Козетту — обняли и поцеловали. Я не удивилась, что Белл этого не сделала, но все же расстроилась. Меня также огорчало, что она никогда не носила перстень, по крайней мере при мне. Когда я увидела ее в следующий раз — и всякий раз потом, — на ее пальце ничего не было.
Марк не остался до утра. Ушел домой сразу после полуночи. Козетта настаивала, чтобы он приходил завтра вечером на ужин, где мы обсудим, как прошел день рождения Белл.
— Завтра вряд ли получится, — ответил он.
Его слова не были похожи на прямой отказ, и Козетта ухватилась за это:
— Если вы думаете, что не должны приходить, поскольку уже были тут дважды, это ерунда. Так и знайте. Все остальные являются, когда хотят. У нас без церемоний — приходите, пожалуйста.
Он улыбнулся:
— Завтра все равно не могу.
Я на него рассердилась. Казалось, он набивает себе цену. Зачем соблюдать эти дурацкие правила с богатой женщиной, которая ему в матери годится? Это жестоко. Или Марк сознательно старался выглядеть уклончивым и недоступным, а значит, еще более желанным? Больше он ничего не сказал. Козетта смотрела, как он идет по улице, — на его длинную худую тень.
— Я бы все отдала, чтобы вернуть молодость, — сказала она яростным, возбужденным шепотом. — Пожертвовала будущим и согласилась бы умереть, ради того, чтобы на один год снова стать тридцатилетней.
Увиделись они почти через неделю. Какой была Козетта всю эту неделю? Думаю, печальной, просто печальной. Она не упоминала о нем, ничего не говорила вслух, но догадаться о ее мыслях было нетрудно. «Если бы я была на несколько лет моложе, а он чуть-чуть старше, если бы нас разделяло лишь пять или шесть лет, тогда… И я тут бессильна, я не могу позвонить ему, как Уолтеру или Морису Бейли или любому другому мужчине, не могу этого сделать, поскольку точно знаю, что не переживу унижения, услышав отказ». Так она, наверное, думала. Иногда я ловила ее взгляд, брошенный на Белл, словно та оставалась ее единственной надеждой. Белл была ключом к Марку. На какие вопросы она могла бы ответить, что рассказать, как объяснить его поступки? Но я не спрашивала, и Козетта тоже. Мне казалось — теперь я знаю, что абсолютно необоснованно, — что у нас с Белл не было тайн друг от друга, а появление Марка все испортило. Я боялась спросить, а она не горела желанием рассказывать, и между нами возник барьер — или так мне казалось. На самом деле барьер действительно существовал, и именно из-за Марка мы стали отдаляться друг от друга, хотя совсем не так, как я предполагала.
Генри Джеймс писал о границе безнаказанности, до которой можно играть с правдой.
Я в этом сомневаюсь. Он не знал Белл, искуснейшего жонглера в цирке жизни. Странно, что выводы мы делаем не по впечатлению, которое на нас хотят произвести, а в соответствии с собственными представлениями. Я считала само собой разумеющимся, что Белл прекрасно осведомлена, опытна и искусна во всех проявлениях любви, знает жизнь. Однако она сама мне этого никогда не говорила. Может, дело в ее поведении, или я все сама придумала? Белл рассказывала, что училась в художественной школе, что у нее были любовники задолго до поступления туда, что она выросла без отца, с эксцентричной матерью, концертной певицей. Девичья фамилия у нее, разумеется, как у Марка — Хенрисон.