Я прочел подпись под снимком и похолодел. У меня буквально кровь застыла в жилах. Я поискал взглядом библиотекаря, но он уже ушел.
На этаже я был один.
Под снимком шел… некролог:
«Генри Джеймс Мортон, профессор юриспруденции в отставке и главный юридический советник Белого дома при президентах Кеннеди и Джонсоне, мирно почил во сне 20 ноября 2006 года».
До 20 ноября оставалось два дня.
Я испытал шок — черновик некролога с указанием точной даты смерти, а будущий мертвец покамест бодр и весел. Что все это значит? Чем вообще занимаются в этом V&D?
Новая мысль сверкнула у меня в голове, как молния.
Я могу навредить им.
Я еще не знал как. Не знал когда. Но каким-то образом эта информация окажется ценной. Кто-то хотел, чтобы я увидел некролог. Я понимал, что спрашивать библиотекаря — напрасный труд: в этих вещах есть свой этикет, это даже я успел усвоить. Кто-то разделял мой гнев… или меня хотели использовать для некоей цели. И в том и в другом случае мне это только на руку. Большие шишки помыкают маленькими людьми — если им позволить.
Я мог поделиться только с одним человеком.
Я долго барабанил в дверь Майлса. В его квартире был полный бардак, повсюду валялись грязная одежда и исписанные листы, в маленькой кухне громоздилась немытая посуда. Его борода, обычно пушистая, стала такой длинной и курчавой, что казалось, грань между философом и святым вот-вот сотрется. Майлс перехватил мой бесцеремонный взгляд.
— На бритвы нужны деньги.
Моя реакция, вероятно, разочаровала его. Он пожал плечами.
— Мне в понедельник главу сдавать. — Он наставил на меня палец величиной с сардельку. — Я тебе звонил, между прочим. Пару недель назад.
— Знаю.
— А ты не перезвонил.
— Верно. Прости, Майлс.
— Ну и не надо. У меня много друзей. — В доказательство он кивнул бородой на пустую квартиру. — Какие новости?
Простота и банальность вопроса поставили меня в тупик.
Майлс изучающе смотрел на мое лицо. Его брови сошлись на переносице, затем расслабились и поднялись, и он обратился ко мне мягко, словно располагал кучей времени:
— О’кей, расскажи, что случилось.
Я рассказал ему обо всем, кроме некролога.
— Мне очень жаль, Джереми. Я знаю, как сильно ты этого хотел. — Майлс хлопнул большими ладонями. — Так, а теперь к твоим более насущным проблемам. Необходимо быстро перестроиться. Сейчас ты эти предметы не сдашь — слишком много материала. Возьмешь академку и пересдашь весной.
— И получу «неуды» в диплом? Проучусь еще три года, а потом буду гадать, почему меня никто не берет на работу? Ни за что.
— Это лучший выход для тебя.
— Не обязательно.
Майлс посмотрел на меня в замешательстве и с некоторой опаской:
— Ты о чем?
— Что, если я не хочу сдаваться?
— Сдаваться? Это ты о них, что ли?
Я кивнул.
Майлс покачал головой:
— Забудь, Джер. Ты подобрался гораздо ближе, чем удавалось многим. Даже ближе, чем я.
— Майлс, боюсь, все гораздо хуже.
Он строго посмотрел на меня:
— Надо перестроиться.
Я проигнорировал эту реплику.
— А если есть другой способ?
— Какой еще способ?
— Что, если у меня кое-что есть… информация… которая может заставить V&D пересмотреть свои правила? Могут же они в какой-нибудь год принять четверых, а не троих? Ну почему нет? Тогда я снова на коне.
До этого момента Майлс был серьезен, но не терял присущего ему чувства юмора. Но тут он заговорил очень медленно и без малейшей эмоциональной окраски:
— Объясни мне, что конкретно ты имеешь в виду.
Я вынул некролог, показал ему фотографию и объяснил ситуацию.
Голос Майлса звучал странно. Не знай я его столько лет, подумал бы, что все эти шесть футов семь дюймов здорово струхнули.
— Ты об этом еще кому-нибудь говорил?
— Нет, никому.
Майлс пристально поглядел на меня и кивнул:
— Тогда тебе надо кое с кем встретиться.
Мы вместе шли по кампусу. Холодный северный ветер дул в лицо. Руки мы держали глубоко в карманах. Свежий воздух немного прояснил мысли.
— К кому мы идем? — спросил я.
— К Чансу Уортингтону.
— Кто такой Чанс Уортингтон? Студент?
— Не совсем.
— Как можно быть не совсем студентом?
— Статус Чанса в университете неясен, — засмеялся Майлс, похлопав меня по спине.
Оказалось, Чанс живет в кампусе столько же, сколько сам Майлс, но не получил никакого диплома. Это был своего рода рекорд, поскольку Майлс доучился до последнего курса на юридическом, а сейчас пишет докторскую. Чанс был репортером университетской газеты и сотрудничал с любыми изданиями, готовыми печатать его статьи: с альтернативными еженедельниками, с таблоидами, стращающими население вторжением инопланетян, со злопыхательскими листовками социалистов. В отличие от большинства университетских репортеров, объяснил Майлс, Чанс не ограничивался сообщениями о сборе пивных банок для переработки и о студенческих протестах против тяжкого положения пингвинов; он постоянно брал академические отпуска, чтобы съездить в места вооруженных конфликтов или исключительно чистой травы. У Чанса скопилась гора писем от администрации, которые он боялся открывать, но его чеки они пока обналичивали.
Майлс вообще умел находить всяких чудиков. В старших классах на него можно было рассчитывать, если требовалось отыскать какую-нибудь заблудшую душу в «Блинной старого Юга», где мы гудели сутками после конкурсов дебатов. Он знал тихих дальнобойщиков и самопровозглашенных лесбиянок-ковбоев. Он знал ветеранов вьетнамской войны и старых хиппи, временами оравших друг на друга через зал. Он знал черных дебютанток, всегда приезжавших в вечерних платьях с гламурных вечеринок, о которых мы и не слышали. В «Старом Юге» я в основном держался своих друзей, пил кофе с немецкими блинчиками и не дичился больших компаний, а Майлс просиживал вечера за каким-нибудь столом на двоих и болтал и хохотал часами.
— Вы друг другу понравитесь, — посмеивался Майлс, подогревая встречу.
Чанс Уортингтон жил в «кооперативе» у границы кампуса, представлявшем собой нечто вроде общежития для хиппи, где каждый готовит из своих продуктов и не обязательно мыться. Он со вкусом затянулся косячком и передал его Майлсу. Глаза у Чанса были в красных прожилках, шапка буйных кудрей вызывала зависть. Он безостановочно стучал по столу средним пальцем. Покусывал ноготь и снова начинал тукать.