От него не ускользнуло, как напряглись скулы Брандта.
— У Джиллиан имелись проблемы. Питер любил свою дочь. Ему неприятно думать о том, что все, через что она, к великому сожалению, прошла, будет выставлено на обозрение всей Америки на страницах желтой прессы или озвучено с телеэкранов.
Куинн резко отстранился от столешницы и, расправив плечи, перешел в наступление.
— Я не занимаюсь продажей сведений прессе, — со злостью бросил он.
Нобл развел руками. Вечный миротворец. Вечный дипломат.
— Разумеется. Мы просто пытаемся действовать как можно осторожнее. Именно поэтому разговариваем с вами, а не с полицией. Питер, Лукас и я обсудили этот вопрос, и нам кажется, что вы, образно выражаясь, можете повернуть расследование в нужном направлении. И если мы смогли бы удовлетворить ваше любопытство по поводу тех телефонных звонков, которые Джиллиан сделала той ночью, думаю, к этой теме можно было бы больше не возвращаться.
— Как насчет профессиональной этики? — спросил Джон, по-прежнему глядя на Брандта.
— Готов пожертвовать, ради пользы дела.
«Собственной», — мысленно добавил Куинн.
— Я весь внимание.
Брандт набрал полную грудь воздуха и приготовился выдать секреты пациентки. Куинн почему-то был почти уверен, что это не слишком-то его напрягало, в отличие от перспективы навлечь на себя гнев Питера Бондюрана, что тотчас бы отразилось на его положении — как общественном, так и финансовом.
— В течение нескольких последних недель ей несколько раз звонил отчим, намекая, что хотел бы восстановить их отношения. Джиллиан испытывала по отношению к нему очень сложные, смешанные чувства.
— А разве сама она не против? — спросил Куинн. — По словам подруги, она в него влюблена и даже хотела, чтобы он развелся с ее матерью.
— Когда у Джиллиан начался роман с Сержем, это была несчастная, запутавшаяся в собственных чувствах девушка. Мать всегда ревновала ее, с самого детства. Девушке постоянно не хватало любви. А ведь не секрет, что ради нее многие готовы на что угодно — вернее, ради того, что они принимают за любовь.
— Безусловно. Я видел результаты этого желания на фото с мест преступлений. А почему ее отчим так и не был привлечен к ответственности?
— Потому что никто не подавал против него иска. Леблан как следует промыл ей мозги, — ответил Нобл с омерзением в голосе. — Джиллиан наотрез отказалась обращаться в полицию.
— Питер надеялся, что, вернувшись в Миннесоту и пройдя курс терапии, дочь сможет начать новую жизнь, — добавил Брандт.
— И как? Начала?
— Психотерапия — это длительный процесс.
— И тут Леблан вновь стал ей названивать.
— В ту пятницу она решила поставить Питера в известность об этом. Безусловно, он был расстроен. И напуган. Ведь до того момента все шло так хорошо… — Вновь прозвучал стратегический вздох. — Питеру всегда было нелегко выражать свои чувства. И его забота прорвалась наружу вспышкой гнева. Дело кончилось ссорой, Джиллиан уехала в подавленном настроении. И позвонила мне прямо из машины.
— Где она была в тот момент?
— На какой-то парковке. Она не сказала, где именно. Я велел ей вернуться к Питеру и попытался поговорить с ним, но она была очень расстроена; однако в конце концов все-таки позвонила. Вот и вся история. Как видите, ничего из ряда вон выходящего.
Куинн имел все основания в этом усомниться. То, что поведал ему Лукас Брандт, — явно не вся история. А все, что касалось жизни и смерти Джиллиан Бондюран, безусловно, было из ряда вон выходящим.
— И Питер не мог рассказать ее мне и сержанту Ковачу, когда мы четыре часа назад стояли в вестибюле его дома?
Нобл нервно обернулся через плечо на закрытую дверь в другом конце комнаты, как будто ждал, что сюда в любую минуту нагрянет армия репортеров с микрофонами наперевес.
— Поймите, Питеру нелегко говорить о таких вещах, мистер Куинн. Он очень замкнутый человек.
— Я это уже понял, мистер Нобл, — ответил Куинн, доставая из кармана мятный леденец, и, развернув, продолжил: — Проблема в том, что мы расследуем убийство, и требуется предельная откровенность. — Он положил обертку на стол и отправил леденец в рот. — Даже если ваше имя Питер Бондюран и директор ФБР — ваш приятель. По крайней мере, пока это дело веду я.
— Что ж, — произнес Эдвин Нобл, отступая назад с каменным лицом. — Боюсь, что вести его вам осталось недолго.
С этими словами они с Брандтом удалились. Джону они чем-то напомнили капризных детей, которые тотчас бросятся домой, чтобы настучать родителям. Эта парочка пожалуется Бондюрану. Тот, в свою очередь, Брюстеру. Брюстер наверняка позвонит и отчитает его. Или же без лишних проволочек отзовет и отправит расследовать очередную груду трупов в другом месте. Потому что такая у него работенка. За одним случаем следует другой, за ним — третий, и так до бесконечности. Черт возьми, можно подумать, он в этой жизни занимался чем-то другим!
Спецагент провожал взглядом Нобла и Брандта, пока те, преследуемые сворой репортеров, пробирались к выходу.
— В чем дело? — поинтересовался Ковач.
— Пытались учить нас жить, насколько я понял.
— Кейт говорит, что свидетельница ей призналась. В ту ночь наша крошка была в парке, зарабатывая себе на жизнь пару-тройку баксов тем, что занималась любовью с одним лузером.
— У лузера есть имя?
Ковач фыркнул.
— Губерт Хамфри [17] . Это он ей так сказал. Очевидно, какой-то республиканец с дурацким чувством юмора.
— По крайней мере, это сужает поиск, — сухо ответил Куинн.
Телевизионщики уже паковали софиты и камеры. Последние люди выходили из зала. Собрание общественности завершилось, а с ним ушел и адреналин, что заставлял сердце биться чаще и держал нервы на пределе. Кстати, Джон не имел ничего против. Это помогало удержать на расстоянии депрессию и ощущение полной разбитости и усталости. Он предпочитал действовать, ибо какая была тому альтернатива? Вернуться в гостиницу и маяться там в полном одиночестве, а если кто-то и составит ему компанию, то только страх. Страх, что он недорабатывает, что-то упускает; что, несмотря на весь опыт, накопленный им за годы работы, утратил нюх и теперь, спотыкаясь, бродит в темноте, словно слепец.
— Разумеется, она ничего о нем не знает, — продолжал Ковач. — Ни адреса, ни кредитки, ни чека.
— Но хотя бы описать его она может?
— Конечно. У него был примерно четыре дюйма в длину, а когда этот парень кончал, то сопел, как электрическая мясорубка.