Альберт Валерьянович чуть отпрянул от увиденного. Это не ускользнуло от внимания Рупертти.

– Ну-ну, врач и не может смотреть на мертвые тела.

– Я ничего не знаю, – покачал головой Альберт Валерьянович.

– А я вам сейчас напомню, – начал офицер. – Вы вместе с тремя головорезами совершили побег из лагеря военнопленных на Аландах. Убили несколько охранников, захватили сейнер «Попугай», затем прибыли на остров Лагскар, чтобы заправить судно, при этом расстреляли мирное население, но наш самолет помешал вам. Так было дело?

– Не помню… Знаю одно, что я никого не убивал, – уверенно сказал Шпильковский.

– Не убивали? – на секунду задумался Рупертти. – Значит, вспомнили кое-что?

– Нет, я знаю свой характер. Я не могу убить человека.

– Это только ваше предположение. Каждый из нас, поставленный в жестокие условия выживания, может убить другого, – резко сказал Рупертти.

– Я не смогу, нет.

– Хорошо, я готов выслушать ваше предположение, как вы попали на борт сейнера «Попугай». Ведь вас потом спасла наша подводная лодка. Или вы этого тоже не помните?

– Не помню, – повторил Альберт Валерьянович, и это уже была чистейшая правда.

– Хватит! Зарядили, как попугай, «не помню, не помню»! – рявкнул «валповец» и невольно улыбнулся от внезапно получившегося каламбура.

Альберт Валерьянович сдержал усмешку.

– Думаю, что меня взяли на сейнер «Попугай» силой. Возможно, я им обещал показать еще один остров с маяком.

– Какой еще остров?

– На Балтике ведь есть много других островов с маяками.

– Это вы помните или предполагаете? – нахмурился финский офицер.

– Это общеизвестный факт. Например, остров Пенисаари, – Шпильковский был еще на фронте, когда в войсках распространили хорошую весть – доблестная Рабоче-Крестьянская Красная Армия захватила этот стратегически важный остров с маяком.

– Пенисаари, – со злостью, застрявшей в горле, поправил русского офицер «Валпо», – и какие острова с маяками вы еще знаете?

– Не помню, но они точно на Балтике есть, – уверенно сказал Альберт Валерьянович.

– Ладно, – буркнул Рупертти и нажал на кнопку под столом.

В кабинет ворвался долговязый солдат, на сей раз не тот, с длинным именем на «Л», а другой.

– Паавали, отведи господина, – приказал Рупертти.

Верзила, от которого за версту чувствовалась ненависть ко всем русским, грубо покрикивая на Альберта Валерьяновича, отвел его в камеру.

На этот раз в ней никого не оказалось.

«Решили испытать меня одиночкой, – подумал Шпильковский, – мне же и лучше, хоть отдохну».

К своему удивлению, он заметил, что температура в камере заметно понизилась. И с потолка на пол начала капать вода. Капли ржавого цвета собирались на потолке и с гулким звуком разбивались о бетонный пол.

«Психологическая атака… – ухмыльнулся Альберт Валерьянович, – что ж, будем закалять нервы».

37

Леннарт Хольмквист сидел за своим столом, под портретом Карла Густава Эмиля Маннергейма.

В лагере все было отлажено и работало, как часовой механизм. После побега троих военнопленных комендант усилил режим охраны, с помощью арестантов и профессиональных строителей, специально вызванных из Мариехамна, отремонтировал поврежденные галереи замка. Нашли заваленного камнями и щебенкой Стайнкукера. Похоронили его возле замковой стены. Заграждение починили таким образом, что военнопленным вообще стало невозможно подобраться к стене и вышкам. За счет пайка самих же заключенных лагеря пришлось покупать дополнительные мотки колючей проволоки. Вместо взорванной вышки построили новую и поставили еще одну, дополнительную, около дороги, ведущей к поселку. Военнопленным Хольмквист зачитал строгий приказ, что при попытке к бегству будет открыт огонь на поражение без всякого предупреждения. А ведь раньше охрана должна была сделать предупредительный выстрел в воздух.

Леннарт Хольмквист расправил плечи, зевнул, прикрыв рот ладонью, и спросил:

– Ну, что у тебя?

Перед комендантом лагеря стоял мальчуган – его племянник.

Он задрал на себе рубашку.

– Дядя, посмотри, у меня уже все зажило. Могу я завтра пойти в море с дядей Маркусом и дядей Сванте? Мама мне разрешила, – затараторил Готтфрид.

– Мама тебе не могла этого разрешить, не придумывай.

– Она сказала: «Если дядя Леннарт разрешит, то и я разрешу». То есть она уже разрешила.

– Что-то я не совсем понимаю, – почесал затылок комендант.

– А что тут непонятного? – наморщил лоб подросток. – Если ты скажешь «да», то, значит, у меня будет уже целых два «да». От тебя и сразу же от мамы, и спрашивать мне ее уже не надо. То есть, получается, она мне разрешила.

Леннарт еще раз глянул на шрам от аппендицита – все вроде бы зажило, шрам в глаза не бросался.

– Тебе еще нельзя тяжести поднимать.

– А я не и собираюсь их поднимать.

– Ага, удержишься, чтобы не помочь тянуть сети, так я тебе и поверил.

– Удержусь, дядя Леннарт, честное слово, удержусь.

– Знаю я тебя, увидишь, сколько рыбы в сетях плещется, начнешь помогать вытаскивать. Я сам такой же был.

– Были, дядя Леннарт, но рыбаком не стали. А я стану.

– Время такое было, что предложили пойти на службу, – вздохнул Леннарт. – Хорошо, я тебе разрешаю пойти в море, но напишу записку дяде Маркусу, чтобы он тебя ни к якорю, ни к сетям, ни к штурвалу не подпускал. Просто покатаешься на сейнере, уговор?

– Спасибо, дядя Леннарт, – звонким голосом поблагодарил Готтфрид.

Комендант взял самопишущую ручку, из папки листок бумаги и написал:

«Привет, Маркус!

Чтоб тебе и глаза рыбьего не увидеть!

Возьми Готтфрида и ничего не разрешай ему делать.

Леннарт Хольмквист».

Потом комендант почесал ручкой за ухом и приписал:

«P.S.

Конечно, если будете ловить вокруг островов».

Леннарт знал, что рыбачить в проливах Аландских островов безопасно, ведь у этой финской автономии был статус демилитаризованной зоны. Именно поэтому его охрана официально не являлась подразделением финской армии, а состояла из «добровольцев».

Леннарт взял бронзовое пресс-папье с ручкой в виде мифического морского змея, промокнул написанное и сложил листок вчетверо.

– Вот, отдашь дяде Маркусу. Понял?

– Спасибо, – еще раз поблагодарил Готтфрид.

Мальчик подхватил листок бумаги и выскочил в коридор. Как только дверь за ним закрылась, он раскрыл листок и прочитал, что в нем было написано. Заулыбался, прижал бумагу к груди.