— Как вы смеете!
— Не держите меня за дуру. Вы сами показываете темную комнату, в которую нельзя заходить ни под каким видом, говорите, что она не заперта, что это вопрос доверия и что, мол, «если войдете туда, я об этом узнаю и вам не поздоровится». Не говори вы так настойчиво об этой запретной комнате, ни одной из ваших квартиросъемщиц и в голову бы не пришло туда войти. Представляю, с каким садистским удовольствием вы их потом наказывали.
— Это неправда.
— Какая грубая западня! Не знаю, кого я презираю сильней: несчастных, которые в нее попались, или негодяя, ее расставившего.
— Это тест.
— Да по какому праву вы подвергаете людей тестам? Кем вы себя возомнили?
— Я — дон Элемирио Нибаль-и-Милькар, испанский гранд.
— Да бросьте вы! Никого, кроме вас, не впечатляет ваше бахвальство!
— Ошибаетесь. Множество женщин готовы на все, лишь бы носить это имя. Экономический кризис еще повысил престиж аристократии.
— Вы говорите, что эти женщины были готовы на все, лишь бы носить ваше имя, а между тем они даже не были готовы соблюдать ваш глупый запрет.
— Увы, слабость души стала нормой.
— Вы-то чем лучше? Сначала грешите, потом суете дукаты вашему духовнику.
— Позвольте! Зная мою любовь к золоту, нетрудно оценить приносимую мной жертву.
— Все в этой истории дураки, кроме вашего духовника.
— И вас. Я восхищен вашим умом.
— В данном случае это всего лишь душевное здоровье. Я не куплюсь на ваши глупости.
— Вы достойны выйти за меня замуж.
— Зато вы меня недостойны.
— Мне нравится, что вы так себя переоцениваете.
— Нисколько. Просто я в своем уме. Десерт будет?
— Есть яичный крем, которым я угощал вас вчера.
— Нет, хватит. Я люблю разнообразие.
— Чего бы вам хотелось?
— «Сент-Оноре», [5] — сказала она из бравады и скрылась в своей комнате.
Наутро, когда Мелен принес ей завтрак в постель, Сатурнина спросила его, давно ли он работает у Нибаль-и-Милькаров.
— Двадцать лет. Как и Иларион Гривелан и шофер.
— Вас наняли одновременно?
— Да. Сразу после смерти родителей месье.
— Прежнюю команду похоронили вместе с покойными?
— Нет, — невозмутимо отвечал Мелен. — Родители месье придерживались совсем другого образа жизни. Они часто принимали гостей. В доме было много слуг. Месье их всех рассчитал.
— Для дона Элемирио имело значение, что вы — мужчина?
— Да. Это был один из критериев.
— Почему?
— Не знаю, мадемуазель.
Когда вечером того же дня Сатурнина вошла в кухню, дон Элемирио, странно взбудораженный, встретил ее громогласным «Вы!».
— А кто же еще это может быть? — улыбнулась она.
— Я провел этот день в вашем обществе. Смотрите.
Он достал из холодильника и водрузил на стол огромный «Сент-Оноре». Молодая женщина восхищенно ахнула.
— Мое произведение, — торжественно объявил он. — Я никогда не готовил ни профитролей, ни слоеного теста, ни заварного крема, ни карамели, но все освоил сегодня благодаря моей колдовской книге.
— Это изумительно!
— У меня было искушение положить в кипящую карамель несколько листиков золота, дабы придать этому торту испанское достоинство, но я устоял, чтобы доказать вам, что я способен разделить вкусы других людей.
— С чем вас и поздравляю.
— Это основное блюдо.
— Вы правы. Мы не станем ничего больше есть — у нас сегодня только десерт. А шампанское вы предусмотрели?
— Что, простите?
— Такой «Сент-Оноре» надо запивать хорошим шампанским.
— Мне очень неловко. В доме нет шампанского.
— Я добуду, — сказала Сатурнина.
Дон Элемирио не успел ее удержать, молодая женщина стремглав выбежала на улицу. В этот час в VII округе Парижа ей вряд ли удалось бы найти открытый магазин; она зашла в шикарный ресторан, очаровала бармена и купила по бешеной цене бутылку «Лоран-Перье». Со своей добычей она поспешила обратно.
— Ледяное, — сообщила она, вернувшись.
Дон Элемирио достал высокие фужеры из толедского хрусталя.
— Я не знал, что вы любите шампанское, — промямлил он.
— А вы нет?
— Сам не знаю.
— К чему быть богатым, если не пить лучшее шампанское? Вы одержимы золотом, а разве вам не известно, что шампанское — это его жидкий вариант?
Сатурнина откупорила бутылку, наполнила фужеры и протянула один испанцу.
— Посмотрите, — сказала она, глядя сквозь золотистую жидкость. — Что может быть прекраснее этого удовольствия?
— За что мы выпьем?
— За золото, конечно.
— За золото, — повторил дон Элемирио со страстью в голосе.
Первый глоток пронзил их насквозь.
— Вот теперь мы можем достойно отведать вашего «Сент-Оноре».
Он разрезал торт на две половины, и они не осели: ему сопутствовала благодать.
— Изумительно вкусно! — воскликнула Сатурнина. — Не знаю, какой вы аристократ, но как кондитер вы меня убедили. Что с вами? Вы плачете?
— Впервые мне показалось, что я вам нравлюсь. Я очень чувствителен.
— Полноте, не надо преувеличивать. Я оценила ваш торт, только и всего. Утрите слезы, прошу вас.
— Нет. Мне нравится плакать перед прекрасной молодой женщиной, которой я дарю наслаждение.
— С вами невозможно общаться!
— Вот видите, я прав, что избегаю общества.
Сатурнина рассмеялась.
— Как подумаю обо всех этих женщинах, которые мечтают с вами познакомиться! Если бы они знали, что вы рыдаете по любому поводу и что у вас в доме нет шампанского!
— По последнему пункту я исправлюсь. Вы меня обратили. Откуда у вас эта привычка?
— Привычка? Вы шутите. Я не так много шампанского пила в жизни, но с первого же раза поняла, что ничего лучше быть не может. Но вы-то — как это могло пройти мимо вас?
— Думаю, шампанское для меня было испорчено светскими условностями. Я не притрагивался к нему двадцать лет.
Этот срок напомнил его собеседнице другой.
— Для работы в доме вы нанимаете только мужчин. Почему?