Но я не чувствовала благодарности. Я не хотела, чтобы меня отсылали из дома! Я была так себялюбива, что в те моменты думала не о родне, не о том, какое это горе для них. Я думала о Джонатане. Меня заставят покинуть дом, и я больше никогда не увижу Джонатана. Эта мысль кинжалом вонзалась в мое сердце.
— Мне обязательно нужно уехать? — жалобно спросила я. — Почему мне нельзя пойти к знахарке? Тогда я могла бы остаться. И никто бы ничего не узнал.
Ледяной взгляд отца ранил меня глубже, чем если бы он меня снова ударил:
— Я бы все знал, Ланор. Я бы знал, твоя мать знала бы. Некоторые семьи такое бы пережили, но… мы не можем тебе позволить. Это будет ужасный, чудовищный грех, намного страшнее того, который ты уже совершила.
Значит, я была не только плохой дочерью и беспомощной куклой, с которой тешился Джонатан. В сердце своем я была готова стать безбожной убийцей. В это мгновение мне хотелось умереть, но одного стыда было мало.
— Я понимаю, — пробормотала я, утирая со щек остывшие слезы.
Я решила больше не плакать при отце.
Стыд и ужас не покидали меня всю ночь. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется глупым, что мне было так стыдно и страшно. Но тогда я была всего лишь одной из жертв религиозных и общественных убеждений. Я дрожала и плакала под крышей родительского дома. Меня придавливал к земле груз отцовских требований. Маленькой беспомощной душе предстояло изгнание в темный, жестокий мир. Пройдет много лет, прежде чем я прощу себя. Мой отец считал меня распутницей и чудовищем, и он был готов увезти меня от единственного, что имело для меня значение. Я не представляла, как смогу жить дальше.
Большая и худшая часть зимы миновала. Короткие сумрачные дни становились все длиннее и светлее. Все чаще голубело небо, прежде почти постоянно имевшее цвет старой серой фланели. Я гадала, так ли же заметно меняюсь я, нося под сердцем ребенка, или просто выдумываю все перемены. В конце концов, я всегда была стройна, а от тоски потеряла аппетит. Одежда не была мне тесна, хотя я этого опасалась. Наверное, мое воображение подстегивало чувство вины. Порой я гадала, думает ли обо мне Джонатан, знает ли он, что меня собираются отослать из дома, переживает ли из-за того, что покинул меня. Возможно, он предполагал, что я поступила так, как обещала, — сходила к знахарке, и у меня произошел выкидыш. А может быть, он был занят приготовлениями к свадьбе. Я ничего не могла узнать: родители запретили мне посещать воскресные службы, поэтому у меня была отнята единственная возможность увидеться с Джонатаном.
Дни тянулись с удручающим однообразием. Отец все время занимал меня делами. Мы вставали до света, а к ночи я падала на кровать без сил. И ночи не приносили мне облегчения, потому что мне часто снилась София, поднимавшаяся из вод студеного Аллагаша, стоявшая посреди кладбища, словно столп дыма, бродившая в темноте вокруг нашего дома, как привидение, не нашедшее упокоения. Быть может, ее дух находил какую-то радость в моих терзаниях?
Перед сном я вставала на колени у кровати и гадала, богохульно ли просить Бога избавить меня от этих страданий. Если изгнание должно было стать для меня наказанием за тяжкий грех, то смела ли я просить Господа о сострадании или должна была смиренно принять свою участь?
Зима шла на убыль. Мои сестренки становились все грустнее. Приближался день моего отъезда. Сестры старались проводить как можно больше времени со мной. Они не говорили со мной об отъезде, просто сидели рядом со мной, обнимали меня, мы прижимались лбами друг к дружке. Вместе с матерью они спешно латали и штопали мою одежду. Им не хотелось, чтобы я уехала из дому оборванкой. Они даже сшили мне новый теплый плащ из прошлогодней весенней шерсти.
Неизбежное невозможно откладывать вечно, и вот как-то вечером, когда дороги окончательно подсохли после таяния снегов, отец сказал мне, что все готово. В следующее воскресенье я должна была покинуть город на повозке лавочника в сопровождении городского учителя, Титуса Аберкромби. От Преск-Айла мы должны были отправиться на дилижансе до Кэмдена, а потом по морю — до Бостона. Единственный в нашем доме сундук был набит моими вещами и стоял у дверей. Отец вручил мне лист бумаги, на котором были написаны имена всех, к кому мне предстояло обратиться, — капитана корабля и настоятельницы монастыря. Эту бумагу я зашила под подкладку нижней юбки вместе с небольшими деньгами, которые могли мне дать родители. Мои сестры в ту ночь спали рядом со мной на большой кровати. Им не хотелось расставаться со мной.
— Я не понимаю, почему отец отсылает тебя из дома.
— Он не желает ничего слушать, как мы его ни упрашиваем.
— Мы будем скучать по тебе.
— Мы еще увидим тебя? Ты приедешь к нам на свадьбу? Ты будешь стоять рядом с нами, когда будут крестить наших детей?
Из-за вопросов сестер у меня на глаза набегали слезы. Я нежно поцеловала сестренок в лоб и крепко обняла:
— Конечно, мы увидимся. Я уезжаю ненадолго. Не надо больше плакать, ладно? Столько всего случится, пока меня не будет, что вы даже не заметите, что меня нет рядом с вами.
Сестры плакали и обещали вспоминать обо мне каждый день. Наплакавшись, они заснули, а я всю ночь пролежала без сна, радуясь этим последним часам покоя.
На рассвете мы подъехали к тому месту, где собирались возницы. Днем раньше они привезли в лавку Уотфордов всякую всячину — муку, отрезы тканей, швейные иглы, чай. Теперь они запрягали лошадей. Шестеро возниц суетились около трех больших фургонов, в последний раз проверяя упряжь. Они смущенно поглядывали на моих родных, сгрудившихся вокруг меня. Сестры и мать крепко обнимали меня, заливаясь слезами. Отец и Невин стояли поодаль — суровые и равнодушные с виду.
Один из возниц кашлянул. Он не хотел нам мешать, но ему нужно было уехать вовремя.
— Тебе пора, Ланор, — сказал мой отец. — Садитесь в повозку, девочки, — велел он сестрам.
Затем он дождался, пока мать в последний раз обнимет меня. Невин помог вознице загрузить мой сундук в пустой фургон. Отец обратился ко мне:
— Это для тебя возможность искупить грех, Ланор. Господь готов дать тебе еще один шанс, поэтому не будь легкомысленна. Мы с матерью станем молиться, чтобы ты благополучно разрешилась от бремени, но даже не думай отказаться от помощи монахинь, которые возьмутся пристроить твоего ребенка в хорошую семью. Я приказываю тебе не оставлять себе это дитя. Если же ты ослушаешься меня, лучше тебе никогда не возвращаться в Сент-Эндрю. Если ты не станешь добропорядочной христианкой, я больше не желаю видеть тебя.
Потрясенная словами отца, я пошла к фургону, где меня ждал Титус. С великой галантностью он помог мне забраться в фургон и сесть на скамью рядом с ним.
— Моя дорогая, мне крайне приятно сопровождать вас до Кэмдена, — произнес он сдержанно, хотя и дружелюбно.
Прежде я не раз слышала, как Титуса передразнивал Джонатан. Я же Титуса не знала совсем, потому что не ходила в школу и слышала о нем только из рассказов Джонатана. Он был приятным пожилым джентльменом, с виду типичный ученый: длинные руки и ноги, небольшой животик, выросший с годами. Почти все волосы у него выпали, а те, что остались, поседели. Его лысину обрамлял серебристый венчик, как у Бенджамина Франклина. Титус был одним из немногих мужчин в городе, кто носил очки. За этими стеклышками в тонкой проволочной оправе его глаза казались совсем маленькими и слезящимися. Летние месяцы Титус проводил в Кэмдене, где обучал детей своего двоюродного брата латыни за кров и еду, поскольку все школьники в Сент-Эндрю трудились на родительских фермах до самой осени.